Впитывая, подобно губке, все больше и больше нового, осваивая и осмысляя многочисленные эстетические и философские впечатления, Дюма не потерялся в безудержном потоке обрушившихся на него знаний, мнений и переживаний. Продолжая самообразование, он решил не терять времени и все же «начать писать, не приобретя надлежащих знаний».

В ежегодном салоне живописи и скульптуры он увидел барельеф Фелиси де Фово «Христина и Мональдески», изображавший убийство любовника шведской королевы в Оленьей галерее Фонтенбло в 1657 году. Барельеф потряс воображение Дюма. Вот это сюжет для пьесы! Но, увы, он не знал, кто такая Христина Шведская и кто такой Мональдески. Стесняясь своего невежества, он, никому ничего не объясняя, попросил у одного из друзей «Всемирную биографию», «разобрался» в историческом сюжете и загорелся замыслом пьесы.

Нечто похожее произошло и при работе над пьесой «Генрих III и его двор». Дюма набирал исторические данные по мере работы над пьесой, поэтому в ней не чувствуется исторической глубины, чего, впрочем, никто и не требовал. В пьесе было все, что обеспечивало прорыв романтизма на сцену; большего не имело смысла и желать. Но самообразование продолжалось, и если мы обратимся к романам о гугенотских войнах, то, созерцая в них того же Генриха III и его двор, поразимся, насколько далеко продвинулись знания автора и его понимание эпохи. Практически вся ткань романов пронизана подробнейшими указаниями на особенности быта, политики, религиозных воззрений, знаний, характерных именно для второй половины XVI века. Тщательно выписаны характеры всех действующих лиц, многие из которых действительно жили в то время, и их портреты вполне соответствуют сохранившимся историческим данным.

Но помимо глубоких знаний автора в книгах явно ощущается также обретенная им философия, которая спаивает воедино отдельные исторические детали, создавая из них образ Франции XVI века как этапа в провиденциальном развитии Истории. Это та самая философия, о которой аббат Фариа говорил, что она «есть сочетание приобретенных знаний и высокого ума, применяющего их».

И раз уж мы опять упомянули аббата Фариа, давайте вспомним ту программу обучения, которую он предложил Эдмону Дантесу, впервые в беседе с аббатом осознавшему свою необразованность.

«Аббат улыбнулся.

— Увы, дитя мое, — сказал он, — знание человеческое весьма ограничено, и когда я научу вас математике, физике, истории и трем-четырем живым языкам, на которых я говорю, вы будете знать то, что я сам знаю; и все эти знания я дам вам в какие-нибудь два года.

— Два года! Вы думаете, что я смогу изучить все эти науки в два года?

— В их приложении — нет; в их основах — да» («Граф Монте-Кристо». Ч. I, XVII).

Эдмону Дантесу, как и самому Дюма, было отведено два года на постижение основ! Причем учиться они оба начали всему сразу, не допуская очередности занятий разными предметами. Дантес учился с удовольствием; «математический склад его ума помогал ему усваивать все путем исчисления, а романтизм моряка смягчал чрезмерную прозаичность доказательств, сводящихся к сухим цифрам и прямым линиям; к тому же он уже знал итальянский язык и отчасти новогреческий, которому научился во время своих путешествий на Восток. При помощи этих двух языков он скоро понял строй остальных и через полгода начал уже говорить по-испански, по-английски и по-немецки» (Там же). Мы уже знаем, что, выйдя из тюрьмы, он продолжал учиться, развивая освоенные им под руководством Фариа основы.

Дюма тоже учился всему одновременно. Он запоем читал рекомендованные Лассанем и другими книги, ходил по утрам в больницу «Шарите» к молодому доктору Тибо, а по вечерам наблюдал его же физические и химические опыты, слушал лекции по гипнозу, короче, не отворачивался ни от чего интересного и нового. Впоследствии, как и Дантес, он всю жизнь пополнял свои знания.

Благодаря знакомству с произведениями многих авторов и наличию собственной философии Дюма постепенно стал систематизировать свои знания и выстраивать свою ценностную иерархию классиков и современников. Вспомним еще раз, что говорил Фариа.

«— В Риме у меня была библиотека в пять тысяч книг. Читая и перечитывая их, я убедился, что сто пятьдесят хорошо подобранных сочинений могут дать, если не полный итог человеческих знаний, то во всяком случае все, что полезно знать человеку» (Ч. I, XVI).

Александр Дюма в эссе «О Жераре де Нервале» предложил свой список книг идеальной библиотеки, которую он взял бы с собой в одиночное кругосветное плавание. Если Фариа называет среди избранных Фукидида, Ксенофонта, Плутарха, Тита Ливия, Тацита, Страду, Данте, Монтеня, Шекспира, Спинозу, Макиавелли и Боссюэ («Я называю вам только первостепенных»), то Дюма расширяет этот список, включив в свою библиотеку, в частности, своих современников Бальзака и де Нерваля, которых аббат не мог прочесть до 1811 года, то есть до года своего ареста.

Образованный человек должен знать иностранные языки. Фариа говорит о себе следующее:

«— Я говорю на пяти живых языках: по-немецки, по-французски, по-итальянски, по-английски и по-испански; с помощью древнегреческого понимаю нынешний греческий язык; правда, я еще плохо говорю на нем, но я изучаю его.

— Вы изучаете греческий язык? — спросил Дантес.

— Да, я составил лексикон слов, мне известных; я их расположил всеми возможными способами так, чтобы их было достаточно для выражения моих мыслей. Я знаю около тысячи слов, больше мне и не нужно, хотя в словарях их содержится чуть ли не сто тысяч. Красноречивым я не буду, но понимать меня будут вполне, а этого мне довольно» (Ч. I, XVI).

Заметим, что здесь Дюма вполне обоснованно излагает метод изучения языка на основе лексического минимума. В настоящее время лексический минимум первой ступени обучения обычно содержит как раз от пятисот до тысячи слов (кроме интенсивных курсов). Освоив это количество, человек вполне может понимать и изъясняться. Но главное, в чем прав Дюма, так это в активном подходе к изучению, когда изучающий язык человек сам постоянно работает с языковым материалом, не рассчитывая на то, что умелый преподаватель «вложит ему в голову» нужные знания.

Список языков Фариа поразительно напоминает список Лассаня. Здесь, правда, добавился испанский. Сам Дюма, помимо французского, знал итальянский. Немецкий у него «не пошел». Зато усвоенные под началом аббата Грегуара азы латыни сослужили добрую службу при написании исторических романов. Известно, что латинский язык повсеместно изучался в Европе и вплоть до XVIII века оставался языком дипломатии. И вот в романе «Королева Марго» Маргарита Валуа, образованнейшая женщина своего времени, обращается к польскому послу со следующими словами:

«— Quod nunc hac in aula insperati adestis exultaremus ego et conjux, nisi ideo immineret calamitas, scilicet non solum fratris sed etiam amici orbitas». [117]

Речь продолжается также на латыни, и читатель вынужден напрячь свои познания, потому что приведенный текст не просто дань историческим реалиям, он напрямую связан с сюжетом романа: в нем в завуалированной форме содержится намек, предназначенный не послам, а присутствующему заговорщику де Муи.

В другой главе Маргарита переговаривается по-латыни со своим бывшим любовником герцогом де Гизом, который должен вернуть ей ее письма.

«— Ipse attuli, — говорит герцог.

— Noctu pro more, — тихо ответила королева» [118](Ч. I, I).

Легкость обращения с латинским языком позволяет Дюма одновременно создавать колорит прошедших веков и неназойливо острить от имени своих персонажей.

«Ne nos inducas in tentationem, et libera nos ab advo-catis», [119]— молится Шико, узнав о происках адвоката Николя Давида («Графиня де Монсоро». Ч. I, XXI).

Тот же Шико, отправленный Генрихом III с письмом в Наварру, из соображений собственной безопасности уничтожает письмо и запоминает его содержание, предварительно переведя на латинский язык, чтобы иметь возможность избежать объяснений: заучил, дескать, не понимая, что с меня взять! Интересующихся процессом сего остроумного перевода отсылаем ко второй главе второй части романа «Сорок пять», однако не откажем себе в удовольствии привести один фрагмент главы: