Что касается моего собственного мнения о пьесе «Рюи Блаз», то мне кажется, что уровень ее историчности ничуть не превышает уровня «Генриха III» Дюма, с которого тот начинал свою карьеру на сцене. Не будем говорить о других качествах этих двух пьес — нас сейчас интересуют только критерии, согласно которым одни художественные произведения признаются историческими, а другие — нет. И что же пишут о «Генрихе»? «Характеры чересчур упрощены, местный колорит не нюансирован, историческая правда беспощадно извращена…» [138]Конкретные примеры при этом не приводятся. Такое ощущение, что по-иному писать о Дюма просто неприлично…

Что касается комментария к франкоязычному изданию «Трех мушкетеров», о котором мне хотелось бы упомянуть, то он еще более показателен. Как многие, должно быть, помнят, Миледи во время встречи с Ришелье в гостинице «Красная голубятня» обсуждает возможность решительных действий в случае отказа герцога Бекингема подчиниться ультиматуму кардинала. Она намекает, что готова сыграть роль женщины, способной вдохновить какого-нибудь фанатика на убийство герцога. Ей нужна только гарантия поддержки в решении ее собственных дел. «Если бы я была мадемуазелью де Монпансье или королевой Марией Медичи, — мимоходом замечает она, — то принимала бы меньше предосторожностей, чем я принимаю теперь, будучи просто леди Кларик» (Ч. И, ХГУ).

Комментатор сурово реагирует на этот намек Миледи: «Мадемуазель де Монпансье — анахронизм: герцогиня де Монпансье, дочь Гастона Орлеанского, родилась только в 1627 году». [139]Сработал рефлекс: раз Дюма, значит, должны быть анахронизмы! Автор примечаний даже не предположил, что имелась в виду другая герцогиня де Монпансье, сестра герцога Гиза. И упоминание ее рядом с именем Марии Медичи отнюдь не случайно. Об этом свидетельствуют названные той же Миледи чуть раньше имена Жака Клемана и Равальяка. Первый — убийца Генриха III, второй — убийца Генриха IV. По мнению современников, первого вдохновила на убийство именно сестра Гиза, герцогиня де Монпансье. Что касается Марии Медичи, то ее подозревали в причастности к убийству ее супруга, Генриха IV.

Вот и получается, что у критиков зачастую a prioriне поднимается рука упрекнуть В. Гюго в искажении исторических фактов, а в отношении Дюма как бы заранее подразумевается, что его изложение неточное, полное необоснованных фантазий, основанное на небрежном изучении истории.

Почему?

Позволю себе высказать несколько суждений. Во-первых, подозрительное отношение к «самоучкам» вообще было характерно для XIX и первой половины.

XX века. Оно и сейчас кое-где проявляется, причем иногда независимо от качества работы или идей этого самого неуча: «А где вы, простите, учились этому предмету? Сами? Ну, что ж, нам, профессионалам, это заметно». Однако в XIX веке с его «серьезным» и позитивным отношением к научному знанию вообще все это было гораздо сложнее. Тогда еще Нильс Бор не успел пошутить, что науку двигают вперед дилетанты: ведь они просто не знают, что так, как они, рассуждать не следует! Это в середине XX века академик Л. Д. Ландау подбадривал приходивших к нему на физический семинар рабочих-самоучек: «Не отчаивайтесь, приходите еще, вдумывайтесь и постепенно сумеете во всем разобраться». В XIX веке тоже проводилось множество публичных лекций, чтений, опытов, но всё это казалось скорее развлечением: ходите на здоровье, учитесь у нас, но не замахивайтесь на серьезные исследования — вы же не получили соответствующего образования!

И все-таки главное, думается, не в этом. Скорее дело в том, что Дюма если и сочувствует страданиям народа, то никогда не объясняет их угнетением со стороны «ничтожного и порочного дворянства». Как мы уже видели, Дюма не приемлет жесткой классовой позиции. Он готов сострадать не только народу, но и дворянам, гибнущим на гильотине, и королям, вынужденным жертвовать своими чувствами во имя интересов государства. Король же, который губит страну ради собственных прихотей, ему так же неприятен, как и рабочий, обманывающий своих товарищей и работодателей. И все же для Дюма даже такие персонажи не являются олицетворением порока. Они остаются живыми людьми, и судит их не автор — их судит Провидение. Провиденциальное отношение к жизни и истории — характерная черта мировосприятия Дюма. Но именно такое отношение казалось радикально настроенным писателям и публицистам бурного XIX века наивным, устарелым, чуть ли не реакционным. Им больше импонировала однозначно осуждающая власть имущих позиция автора «Отверженных», который в ответ на приветствия горожан: «Да здравствует Виктор Гюго!» — неизменно отвечал: «Да здравствует революция!»

Кстати, наиболее наглядно различное отношение публики к этим двум писателям нашло отражение в карикатурах и аллегориях XIX века. Карикатуры на Гіого по большей части весьма серьезны: он предстает либо уже окаменевшим классиком, либо суровым человеком с непомерно высоким лбом. На одном из самых известных аллегорических изображений В. Гюго — литографии французского художника Адольфа Леона Виллета — мы видим писателя в образе Жана Вальжана, ставшего приемным отцом Козетты-Марианны, олицетворяющей Молодую республику. Пого суров и непоколебим. Что до карикатур на Дюма, то он появляется то в виде кормилицы, ускоренно воспитывающей двух венценосных младенцев (намек на очень быстрое написание пьес «Молодость Людовика XIV» и «Молодость Людовика XV»), то в виде обвешанного сувенирами и орденами путешественника, но чаще всего — в виде мушкетера. И почти всегда на его лице — довольная улыбка.

В XX веке отношение к Дюма стало еще более суровым. Оно и понятно: классовая позиция была возвеличена до небывалых высот. Восприятие литературы не смогло избежать крайней идеологизации, и попытки Дюма смотреть на исторические события беспристрастным провиденциальным взглядом подвергались активному осмеянию. Дюма часто обвиняли в том, что он слишком легко обращается с историей. Но легкость — одно из достоинств стиля писателя. И разве нельзя строить свои отношения с Клио на легкости, не нарушая достоверности?

Лишь во второй половине XX века, когда подход к истории начал выбираться из-под груза довлеющих идеологических суждений, отношение к Дюма стало меняться.

Многие признали, что Дюма «обладал чувством истории». [140]Похвала ли это или намек на то, что чувство все-таки не особо серьезный путь познания? Посмотрим на конкретные примеры.

Помните скромного простака — каллиграфа Бюва, героя романа «Шевалье д’Арманталь», того самого Бюва, что спас Регента и Францию и в результате потерял работу? Создавая роман, Дюма пользовался доступными ему историческими источниками: мемуарами г-жи де Сталь, Сен-Симона, герцога Ришелье, кардинала Альберони, генерал-лейтенанта полиции д’Аржансона. Кроме того, писатель был знаком с «Историей регентства и малолетства Людовика XV» Лемонтея, с «Историей Пале-Руаяля» Ж Вату и его же «Заговором Селламара». Рассказ о разоблачении заговора испанского посла Селламара, предполагавшего устранить Регента и, воспользовавшись малолетством короля, повернуть политику Франции в другое русло, Дюма мог также почерпнуть из анонимной рукописи под названием «Летопись наиболее значительных событий, случившихся во времена регентства покойного монсеньора герцога Орлеанского, со второго сентября 1715 года до смерти этого знаменитого принца, которая произошла второго декабря 1723 года».

Что же касается самого Бюва, то Дюма знал о нем очень мало и потому, по словам Т. Вановской, «обращался с Бюва гораздо более свободно, чем с кем-либо из других исторических героев романа». [141]

Спустя много лет после выхода в свет романа «Шевалье д’Арманталь», в 1860-х годах, удалось установить авторство знаменитой «Летописи», поскольку были случайно обнаружены ее черновики. На папке, в которой они хранились, стояла надпись, сделанная каллиграфическим почерком: «Мемуары сьера Бюва, переписчика королевской библиотеки». Итак, весьма осведомленным автором «Летописи» был наш знакомый Бюва, и, хотя он не сообщает в своей рукописи напрямую о собственной роли в разоблачении заговора Селламара, «его описание содержит целый ряд любопытных деталей, доступных лишь глазу очевидца». [142]