И, нахлобучив шапку, он тотчас вышел тем же тайником, оставив Марину в оцепенении ужаса перед тем грядущим, которое открывала ей запятнанная кровью рука разбойника Заруцкого.

Эпилог

I

Въезд царицы московской

Еще с лишком два года длилась страшная смута и продолжала терзать Русскую землю; и она все не находила внутри себя достаточно твердой опоры, чтобы подняться и выйти из той невероятной лжи и путаницы, в которую ее завлекла своекорыстная борьба людей, забывших о Боге, о душе, о ближнем и помнивших только свои выгоды и расчеты. Но наконец нашлась твердая опора в русской церкви, показавшей пример мужества в борьбе с врагами внешними и громко возвысившей свой голос; она пробудила в русских людях сознание своей греховности, малодушия и ничтожества; она собрала сильных и твердых мужей и поставила их вождями народного ополчения, которое освободило Москву от поляков и заставило их со срамом удалиться за рубеж Русской земли. Здесь-то, в освобожденной Москве, русские люди решились приступить к избранию царя «всею землей». На Земский собор сошлись лучшие люди из всех городов и от всех сословий, сошлись не с гордынею, не с желанием шуметь, спорить и величаться друг перед другом… Сошлись с сознанием ничтожества своего, если не будет меж ними неразрывной внутренней связи, и потому, прежде чем приступить к совещаниям, три дня молились и постились, прося у Бога духа кротости, смиренномудрия и любви…

На этом соборе, 21 февраля 1613 года, был избран в цари юный Михаил Федорович Романов, который и венчался на царство в начале июня и тотчас должен был приступить к решению труднейших государственных задач: одновременно он должен был готовиться к войне с хищными соседями, захватившими русские города и области, и вести неустанную, беспощадную борьбу с врагами внутренними. Разбойничьи шайки черкас (малороссийских казаков), летучие отряды «лисовчиков» и буйные ватаги всякой сбродной вольницы еще опустошали Русь на западе и юго-западе; а Заруцкий с воровскими казаками, с Мариною и ее сыном Иваном ушел на юго-восточную окраину, захватил там Астрахань и мутил все низовья Волги, силою вынуждая всех присягать сыну Марины, как государю.

Но время смуты уже минуло… Она уже не могла возникнуть вновь. Все ее усилия разбивались о твердость и самоотвержение русских людей, окружавших юного царя… Они напрягли все силы к спасению русского народа от грозивших ему бедствий. Земля откликнулась на их призыв: помощь и деньгами и ратными людьми явилась отовсюду, и вскоре тишина и порядок всюду восторжествовали над смутой и своевольною неурядицей.

В один из августовских дней 1614 года московские горожане были обрадованы слухами о победах и одолении князя Одоевского над Заруцким; затем прошел слух о новых удачах: Заруцкий оказался не только побежден, но и пойман; а неделю спустя по всем крестцам и базарным площадям Москвы уже разъезжали биричи [22]и, вздев шапку на палку, громко выкрикивали:

— Православные люди русские, горожане московские! Собирайтеся! Соходитеся! Извольте боярской грамоты прислушати… А прочтет вам ту грамоту государский дьяк Демьян Иванов Заяц!

И собирались московские люди толпами, спинами сплотясь около голосистого бирича на приземистой и косматой саврасенькой лошадке и около сухопарого дьяка на гнедом коне, окруженного полудюжиной стрельцов с бердышами и копьями.

Вот дьяк снимает колпак, крестится большим, широким крестом на крест ближайшей церкви, и все шапки разом летят с голов, и вся толпа спешно и размашисто крестится вслед за дьяком, готовясь слушать то, что он будет читать… И когда он с достодолжным почтением вынимает грамоту из-за пазухи, развертывает ее и начинает, читать, вся толпа, как один человек, обращается в слух и внимание.

Но при всем желании большинство в толпе слышит только отдельные места и отдельные фразы грамоты.

…«В нашем великом государстве, Божиею милостью и великого государя хотением… во всем строится доброе, все люди во всех городах Московского государства меж себя в любви и соединении, а великого государя и самодержца жалованьем и милостивым призрением благоденствуют…»

— Слава Тебе, Господи! — шепчут, слыша это, набожные люди.

— Тсс! Молчать! Не мешай слушать!

…«И польских и литовских людей, — раздался вновь над толпою голос дьяка, — из Московского государства выгнали, и города все, которые были за ними, очистили…»

— Очистили!.. Давай-то Бог!.. Здравие великому государю! — шумно и бестолково галдит толпа.

— Стойте! Стойте! Дослушайте! Эки черти, олухи окаянные!

Толпа опять смолкает на мгновение и успокаивается, и опять до слуха большинства долетает чтение грамоты.

…«Одна только смута осталась во всем Московском государстве — в Астрахани, а ныне, Божиею милостью, Пречистой Богородицы и всех святых молитвами, и государя царя и великого князя Михаила Федоровича всея Руси счастием, и город Астрахань от воров очистили и ведомых воров — Маринку люторку-безбожницу, ее сына и Ивашку Заруцкого поймали и в оковах к Москве везут…»

— Везут?! У-у-у! А!! О-о-о-го! Пымали!.. То-то!.. Чтоб неповадно им, ворам, было! — завопила толпа, и в этих радостных воплях и криках толпы потонули, как в море, последние слова грамоты, как ни старался их выкрикнуть дьяк Демьян Иванович. Толпа покатилась, крича и судя, шумною волной по улице вслед за двинувшимся далее поездом биричей и дьяка, и в толпе слышались только поспешно передаваемые из уст в уста сведения:

— Через неделю, вишь… в будущий в авторник привезут их сюда…

— В заутрене и привезут — и прямо на Варварку, в острог…

Настал наконец и этот желанный день въезда в Москву «бывшей царицы московской». Утро было свежее, чуть-чуть туманное, но яркое, солнечное, обещавшее жаркий, душный день. Тысячные толпы московского населения чуть не с рассвета хлынули к въезду в Москву со стороны Владимира и широкою темною лентой заняли обе прилегающие к дороге полосы полей и лугов. Живописные, пестрые группы горожан толпились, сидели, лежали на траве в ожидании зрелища. Дети со звонким смехом шумно резвились и бегали между взрослыми, кувыркаясь в дорожной пыли, играя в чехарду и в свайку. Разносчики с сайками и с квасом бродили среди толпы, выхваляя свой товар и бойко оборачиваясь на зов покупателей. Издали, от ближайших московских церквей долетал звон утренних колоколов и плавно гудел, разносясь в прозрачном утреннем воздухе. Около самой дороги, опираясь на клюки и на посохи, собралась нищая братия, калеки перехожие и заунывным, гнусливым, однообразным напевом пели свои духовные стихи, протягивая прохожим деревянные чашки за подаянием. Не пел только один: это был громадный мужчина, атлетически сложенный; грязные и рваные лохмотья едва прикрывали его могучее тело, густая борода с сильною проседью опускалась почти до пояса, а беспорядочно всклокоченные волосы длинными прядями падали ему на лицо и на плечи. Он был страшно искалечен: правая нога была у него отрублена до половины, у правой руки не было кисти; широкий шрам от сабельного удара багрово-красной полосой пересекал ему наискось лицо. Опираясь широкими плечами на два толстых самодельных костыля, он пристально смотрел вдаль, еще подернутую легкою дымкой утреннего тумана.

— Ермилушка! — обратился к этому калеке ближайший нищий-старец. — Что ты воззрился в даль?.. Смотри, какого жирного купца прозевал: всех нас оделил.

— Бог с ним! — пробасил Ермилушка. — Не лезть же мне за милостыней в его мошну!.. А их-то погубителей-то моих, куда как хочется еще раз на веку увидать… Да вон — никак, едут.

— Едут! Едут! — уже загудела толпа кругом и вся заколыхалась, как ржаное поле от налетевшего ветра.

Вдали действительно замелькали цветные кафтаны и пестрые шапки сильного отряда конных стрельцов, который сопровождал «ведомых воров» от Казани в Москву.