И толпа вооруженных людей шумною и мутною волной неслась по улицам к дворцу царя Дмитрия.

— Стой! Стой!.. Куда вы?.. Царь убит! Роженский-гетман тайно умертвил!..

— Роженского убить! На копья его! Бердышами врозь разнять!.. В крошево изрубить, собаку! — неистово вопил голос из встречной толпы, и она очумело несется к избе Роженского.

— Братцы! Бояре московские нас Жигмонту продали! — кричит новая толпа, в которой пестреют яркие казачьи шапки. — Посольство шлют к нему, под самый Смоленск! Айда к их избам! Не пускать послов!

И все стремглав бегут к боярским избам, захватывая по пути в толпу всех встречных…

К полудню все Тушино кипело, как в котле. Всюду шумели, кричали, спорили, вопили; неистовые люди как угорелые бросались из стороны в сторону, не слушая, перебивая друг друга, обмениваясь то руганью, то дюжими тумаками. Кое-где от крика и ругательств дело доходило даже до ножей… А все же никто еще не знал и не мог с достоверностью сказать, что сталось с царем Дмитрием: убит ли он «предателем» Роженским или бежал, спасаясь от руки убийц?

Огромная тысячная толпа сбежалась к хоромам царским и громкими криками требовала, чтобы ей сказали: куда девался царь? Куда сбежал? И жив ли или точно убит?..

— Эй, вы! Опричники! Выходите-ка сюда! Мы вас по-панствуем! Царя вот проспали. Царицу не проспите!

— Скоро ли ответа добьемся? Чего она молчит, царица ваша? Тоже норовит небось сбежать? Да мы не пустим!

В это время из-за широкой спины попа Ермилы вынырнула тощая фигурка подьячего Демьянушки; он стал в воротах и замахал шапкой, видимо прося слова.

— Тсс! Тише… Эй, не галдеть! Крапивное семя говорить собирается!

Толпа сумрачно смолкла.

— Православные! — возгласил подьячий. — Стольник великой государыни Марины Юрьевны сейчас к вам выйдет и прочтет вам царицыно письмо!

И только он успел это произнести, как из-за стройных рядов царицыной охраны вышел Степурин в богатом бархатном кафтане с золотыми шнурками и застежками на груди, со свитком грамоты в руках. Сняв шапку, стольник царицы поклонился толпе на три стороны, смело окинул ее ясным взглядом и громко произнес:

— Православные! Великая государыня Марина Юрьевна шлет вам поклон и привет. Вот и письмо ее ко всем вам, ее воинам и защитникам.

Толпа выслушала это молча, но к письму отнеслась благосклонно: всем хотелось знать, что может писать им царица.

Степурин развернул свиток грамоты и прочел следующее:

«Царь Дмитрий, мой супруг и государь, глубоко оскорбленный предательством панов гетманов, коварством королевских комиссариев и шатостью бояр, временно покинул Тушино, чтобы избегнуть смуты и кровопролития. Не знаю, куда направился он, но знаю наверно, что он скоро всех своих верных подданных соберет под свои знамена, а изменников и предателей, нарушивших данную присягу, предаст заслуженной ими злой доле. Я осталась среди вас без друзей и покровителей, без родных и кровных, в полном одиночестве. Злая судьбина отняла у меня все: все, кроме прав на московский престол, признанных двукратною присягой всех сословий Московского государства. Эти священные права я сумею охранить, пока я жива; сумею поддержать и достоинство и честь московской царицы. Не покину вас, пока мой супруг и государь не призовет меня и вас к себе. Охрану же моей особы с полным доверием вручаю благородному рыцарству польскому, храброму воинству российскому и неустрашимому казачеству донскому и запорожскому».

Степурин окончил чтение, бережно свернул грамоту и, отвесив низкий поклон на три стороны, удалился вновь за ряды царицыной охраны.

Толпа с минуту безмолвствовала. Затем послышались отдельные голоса и возгласы довольно примирительного свойства: видно было, что письмо царицы всем пришлось по нраву.

— Значит, не бежал он? Не хоронится от нас?.. А что гетманы — изменники и бояре — шатуны, так это точно!.. А ей за что нам зла желать?.. Пусть тут живет, пока что… Можно и оберечь ее… А тут и грамота, пожалуй, точно от него придет!.. Поживем — увидим!

А затем мало-помалу толпа рассеялась.

Что испытала Марина в этот день с утра и до вечера! Что пережила она, когда тысячная и шумная толпа стала собираться вокруг дворцовой ограды и с громкими криками, бранью и даже угрозами требовала объяснений и сведений от царицы о царе, о том презренном, трусливом, ничтожном обманщике, который мог бросить ее на произвол судьбы и дикой разнузданной толпы? Могла ли она надеяться на то, что от этой толпы ее охранит ли стража в пятьсот человек, которую в последнюю неделю сумел собрать и сплотить Алексей Степанович?.. И как она трепетала, когда он вышел читать ее письмо народу! Как мучилась всякими страхами и опасениями, когда, припав к оконцу горячим лбом, она прислушивалась к его звучному, твердому истовому чтению… И как была поражена, изумлена, когда это спокойное чтение оказало на толпу свое действие и толпа стала мало-помалу расходиться.

Но этого было мало. Степурин, успокоив толпу, заглянул к Марине лишь на самый краткий миг, сказал ей, что поручает охрану дворца надежным людям, а сам едет для разведок в разные места Тушинского стана и вернется только под вечер. Это неясное «под вечер» так и застыло в памяти и в сознании Марины, как неопределенный срок тяжких нравственных терзаний… Одинокая, безмолвная, бледная, она, как тень, бродила по своим комнатам, не находя себе нигде покойного угла.

А между тем стемнело… В тушинском таборе и под вечер не смолкал отдаленный шум и гул волнения, очевидно, еще не улегшегося, возникавшего то там, то сям с новой силой… С улицы долетали разгульные песни разнузданной вольницы; песни сменялись шумом, сплошным гулом и гамом хмельных ватаг… От времени до времени слышались выстрелы; где-то вдали вспыхнул пожар и бледным заревом отразился в темных ночных облаках…

«А его все нет! — с глубоким страданием думала Марина. — Хоть бы еще раз его увидеть, обнять его, поцеловать, хотя бы в последний раз в жизни!» Вот что думала про себя Марина, прислушиваясь к биению своего сердца. Но вот хлопнула дверь в сенях. Ступеньки сенного крылечка скрипнули под знакомою стопою…

— Он? Кажется, он? — вся замирая в ожидании, прошептала Марина.

Дверь отворилась, и Степурин, войдя, почтительно остановился у порога.

Марина хотела броситься к нему навстречу, обнять его, покрыть поцелуями его щеки, его глаза, задушить его в своих объятиях; но силы ей изменили: она не могла тронуться с места и только молча поманила его к себе рукою.

Степурин, встревоженный, быстро подошел к Марине, думая, что ей дурно; но глянул ей в очи — и все понял.

— Пан стольник! — прошептала ему чуть слышно Марина. — Стань здесь на колени… Клянись мне…

Она не могла договорить. Глаза ее горели, голос дрожал.

Степурин опустился на колени около кресла и произнес твердо:

— Клянусь быть верным тебе до самой смерти!

— Клянись любить… любить меня… и умереть со мною вместе! — быстро проговорила Марина, протягивая ему трепетные руки и нежно обхватывая ими кудрявую голову Степурина.

И она привлекла его голову к себе на грудь и предалась ему со всем пылом долго сдержанной страсти… Предалась, забыв и Тушино, и грозящие опасности, и свое царское достоинство, и соблазны величия и блеска, которые так долго туманили ей голову.

XX

В калужском гнезде

Минул почти год, а смута все по-прежнему, как лютый зверь, терзала Русь православную… Рассеялось тушинское гнездо; ушли к Сигизмунду, под Смоленск, своевольные польские дружины, погибли в битвах многие из тушинских вождей и в числе их грозный гетман Роженский; но зато на Русь нахлынули стройные польские рати под начальством хитрого Жолкевского, нанесли ряд поражений московской рати, предводимой неспособными московскими воеводами, и подступили под самые стены Москвы. С другой стороны, от Калуги, подступили к Москве сбродные дружины царика… Москва заволновалась, Шуйский заколебался на престоле… Его бояре и воеводы вступили в сношение с боярами Дмитрия, которые горделиво требовали смещения царя Василия и предложили свои условия, а в Калугу отправили поспешно гонца с извещением о близком одолении царя Василия…