Это Настя могла определить по тому, что звонкая песня не заглушалась ничьим говором, ни многочисленным конским топотом. Видно было, что певец ездит один и ведет не более как трех лошадей.

Отличный был голос у этого певца, и чудесные он знал песни. Некоторые из них Настя сама знала, а других никогда не слыхивала. Но и те песни, которые знала она, казались ей словно новыми. Так внятно и толково выпевал певец слова песни, так глубоко он передавал своим пением ее задушевный смысл.

Первый раз как услыхала Настя этого песельника, он пел, едучи:

Настя давно знала эту песню, но как-то тут, с этого голоса, она ей стала в голове, и долго Настя думала, что ведь вот не спится человеку и другому человеку в другом месте тоже не спится и не лежится. Пойти б тому одному человеку до другого, да… не знает он, где живет этот другой человек, что ждет к себе другого человека.

Все стояла весна, всё были дни погожие и ночи теплые, роскошные, без луны, с одними звездочками на синем небе. Привыкла Настя к своему песельнику. Всякую ночь, как протопочет мимо ее задворка большой табун, она и ждет и слушает, не спится ей. А вдали уж слышится звонкий, полный голос. Сначала слов не слыхать, и Настя только по мотиву отличает песню, а там и слова заслышатся. Поет песельник песни и веселые, разудалые, поет и грустные, надрывающие душу. То хвалится в своей песне алой лентой и так радостно поет:

Словно в самом деле голубушка только что выплела из косы алую ленту да дала ему: «Носи, мол, дружок, люби меня, да мною радуйся».

А в другой раз издали Настя слышит, как поет он:

И поет он эту песню как будто не оттого, что ему петь хочется, а оттого, что в самом деле лютая змея подколодная заела его и красу и молодость и нет ему силы на нее не плакаться.

Никак Настя не могла разобрать: не то этому человеку уж очень тяжело на свете, не то весело, и поет он грустные песни с того только, что петь ловок и любит песни.

Была Настя все та же Евина дочка. Хотелось ей посмотреть песельника. Вышла такая светлая, лунная ночь; Настя лежала на постели, заслышала знакомую голосистую песню, оперлась на локоть и смотрит в щелку, которых много в плетневой стене, потому что суволока ^* , которою обставляют пуньки на зиму, была отставлена. Смотрит Настя, а топот и песня все ближе, и вдруг перед самыми ее глазами показался статный русый парень, в белой рубашке с красными ластовицами и в высокой шляпе гречишником. Выехал он против Настиной пуньки и, как нарочно, остановился, обернулся на лошади полуоборотом назад, свистнул и стал звать отставшего жеребенка. «Кось! кось! кось! Беги, дурашка!» — звал парень жеребеночка, оборотясь лицом к Настиной стене. А Настя все смотрела на него и, когда он тронулся с своими лошадьми далее, подумала: «Хороший какой да румяный! Где ему горе знать?»

— Кто это у нас так хорошо песни играет? [23]— говорила как-то Настя Домне.

— Где играет? — спросила Домна.

— Да вот все в ночное ездючи.

— Кто ж его знает! Неш мало их играет? все играют.

— Нет, этот уж ловче всех, голосистый такой.

— Ловче всех, так должно, что Степку Лябихова ты слышала. Он первый песельник по всей Гостомле считается.

Ну, Степана и Степана; больше о нем и разговоров не было.

Доминали бабы последнюю пеньку на задворках, и Настя с ними мяла. Где молодые бабы соберутся одни, тут уж и смехи, и шутки, и жированье. Никого не пропустят, не зацепивши да не подсмеявшись.

Показалась телега на гнедой лошади. Мужик шел возле переднего колеса. Видно было, что воз тяжелый.

— Эй, ты! — крикнула Домна на мужика.

— Чего? — отозвался парень.

Настя глянула на парня и узнала в нем Степана Лябихова.

— Откуда едешь? — крикнула другая баба.

— Не видишь, что ли! Муку везу.

— С мельницы?

— Ну а то ж откуда муку возят? А еще баба называешься, да не знаешь откуда муку возят, — отвечал Степан, не останавливая лошади.

— Слушай-ка! — крикнула ему опять Домна.

— Ну, чего там?

— Глянь-ка сюда.

— Да чего?

— Да глянь, небось.

— Ну! — сказал, остановись, Степан.

— Поди, мол, сюда.

Степан забросил веревочные вожжи на телегу и, не спеша подойдя к бабам, опять спросил:

— Чего вы, сороки белохвостые?

— Давно тебя, сокол ясный, не видали, — отвечала молодая солдатка Наталья.

— Соскучились, значит, по мне.

— Иссохли, малый, — смеясь, проговорила та же солдатка.

— И ты иссохла?

— Да как же: ночь не ем, день не сплю, за тобой убиваюсь.

— Ах ты, моя краля милая! — принимая шутку, отвечал Степан и хотел обнять Наталью. А та, трепля горсть обмятой пеньки о стойку, обернулась и трепнула ею по голове Степана. Шляпа с него слетела, волосы разбрылялись, и в них застряли клочки белой кострики. Бабы засмеялись, и Настя с ними не удержалась и засмеялась.

— Э, нет, постой, баба, это не так! — весело проговорил Степан. — Это не мадель. А у нас за это с вашим братом вот как справляются! — Степан охватил солдатку, бросил ее на мягкую кучу свежеобитой костры и, заведя ей руки за спину, поцеловал ее раз двадцать сразу в губы.

— Пусти!.. мм-м, пусти, черт! — крикнула солдатка, отрывая свои губы от впившихся в них губ Степана. Но она не вырвалась, пока сам Степан, нацеловавшись досыта, пустил ее и, вставая с колен, сказал:

— Вот важно! Натешил душеньку.

— Экой мерин! — вскликнула, отряхиваясь, раскрасневшаяся солдатка и ударила Степана кулаком в спину.

— Неш так-то гожо́ делать? — спросила Домна.

— Что?

— Да баб-то женатому целовать.

— А то неш не гажо́?

— Да еще при людях! Что проку при людях-то целоваться? — проговорил кто-то из баб.

— Да где ж ты ее без людей поцелуешь? — спросил Степан.

— О, болезный! Не знаешь, смотри, где.

Степан засмеялся, обмахнул сбитую с него Натальею шляпу и, тряхнув русыми кудрями, сказал;

— Прощайте, бабочки.

— Прощай, — отвечали несколько женщин, с удовольствием глядя на красивого Степана.

— Неси тебя нелегкая! — проговорила все еще красная от крепких поцелуев Наталья.

— Эй, ты, Степан, бабья сухота! — крикнула Домна.

— Ну вас совсем, некогда! — отвечал Степан.

— Нет, постой-кась! Ты что нашим бабам спать не даешь?

Настя вспыхнула.

— Каким вашим бабам я спать не даю?

— Про то мы знаем, а ты зачем спать-то мешаешь?

— Чем я мешаю?

— Песни свои всё горланишь.

— Да, вот дело-то!

Степан, уехал.

— Экой черт! — сказала вслед ему Наталья, обтирая свои губы.

— Что кабы на этого парня да не его горе, что б из него было! — проговорила Домна.

— А у него какое ж горе? — спросила Настя, которой не нравилась беспардонная веселость Степана.

— О-о! да уж есть ли такой другой горький на свете, как он.