— Пожалуйста.

Сеновал.

— Признайтесь… — Я пытаюсь сесть. — Хадли умер?

Мама с папой переглядываются, и отец молча выходит из комнаты.

— Да, — отвечает мама. Ее глаза наполняются слезами. — Ребекка, мне очень жаль. — Она ложится на стеганное сердечками одеяло. Прячет лицо у меня на животе, на груди у этого леопарда. — Мне очень жаль. — Животное встает, потягивается и исчезает.

Удивительно, что я не плачу.

— Расскажи мне все, что знаешь.

Мама поднимает лицо, пораженная моей храбростью. Она говорит, что Хадли упал и сломал шею. Врачи сказали, что он умер мгновенно. Это произошло три дня назад — слишком долго тело не могли извлечь из узкого ущелья.

— И что я делала эти три дня? — шепчу я. Ответа я не нахожу, поэтому смущаюсь.

— У тебя воспаление легких, ты почти все время спала… Ты сбежала, помчалась за Хадли, и тут приехал твой отец. Он настоял на том, чтобы поехать с Сэмом тебя искать… — Она отводит глаза. — Он не хотел, чтобы Сэм оставался здесь, со мной.

«Значит, он знает», — думаю я. Интересно!

— А что он имел в виду, когда говорил: «Мы поедем домой»?

Мама кладет мне руку на голову.

— Назад в Калифорнию. А ты что подумала?

Я что-то упускаю.

— А здесь мы что делаем?

— Не стоит сейчас об этом. Тебе нужно отдохнуть.

Я поднимаю одеяло, и меня тошнит. Все ноги у меня в синяках и ссадинах. И обмотаны пожелтевшими бинтами. На груди — засохшая кровь на глубоких царапинах.

— Когда Хадли упал, ты попыталась спуститься за ним, — объясняет мама. — Сэм оттащил тебя от края, и ты принялась царапать себя. Ты не прекращала раздирать себя, сколько бы успокоительных тебе ни кололи. Тебя было не остановить. — Она снова начинает плакать. — Ты твердила, что хочешь вырвать свое сердце.

— Не понимаю зачем, — шепчу я. — Вы и так его у меня вырвали.

Она уходит в противоположный конец комнаты, как можно дальше от меня.

— Что ты хочешь, чтобы я сказала, Ребекка? Что ты хочешь от меня услышать?

Не знаю. Сделанного не воротишь. Я начинаю понимать, насколько по-другому все воспринимаешь, когда взрослеешь. В детстве, когда я болела, мама пела мне песенку. Приносила мне красное желе и спала, свернувшись клубочком рядом со мной, чтобы прислушиваться к моему дыханию. Она воображала, что я принцесса, которую заточила в башне злая волшебница, и играла роль моей фрейлины. Мы вместе ждали моего прекрасного рыцаря в сверкающих доспехах.

— Зачем тебе мое прощение? — спрашиваю я. — Зачем тебе оно?

Я отворачиваюсь, и овцы Сэма, все семь, стремглав несутся по тропинке, которую они проложили на среднем поле.

— Зачем мне твое прощение? Потому что я так и не простила своего отца и знаю, каково будет тебе. В детстве отец избивал меня. Он бил меня, бил маму, а я пыталась оградить от этого ужаса Джоли. Он разбил мне сердце и в конечном счете сломал меня. Я так и не поверила в себя. Если бы я собой что-то представляла, разве папа стал бы меня обижать? Потом я забыла об этом. Вышла замуж за Оливера, а через три года он ударил меня. Тогда я и сбежала в первый раз.

— Авиакатастрофа, — говорю я, и мама кивает.

— Я вернулась к нему из-за тебя. Я понимала: важнее всего, чтобы ты росла, чувствуя себя защищенной. А потом я ударила твоего отца. И воспоминания нахлынули вновь. — Она закрывает лицо руками. — Все вернулось, но на этот раз стало частью меня. Куда бы я ни бежала, сколько бы штатов и стран ни проехала — от себя не убежишь. Я так его и не простила — мне казалось, что в таком случае последнее слово остается за мной. Но он выиграл. Он во мне, Ребекка.

Она берет старинный мраморный кувшин, который хранится в семье Сэма много лет. Не отдавая отчета в своих действиях, она роняет его, и осколки разлетаются по полу.

— Я приехала сюда и была так счастлива, совсем недолго, что опять обо всем забыла. Забыла о твоем отце, забыла о тебе. Я настолько потеряла голову от любви… — она улыбается каким-то своим мыслям, — что не могла поверить, что кто-то, кроме меня, может испытывать подобные чувства. И уж конечно, не ожидала этого от собственной дочери. Если ты влюбилась в двадцатипятилетнего и это нормально, то почему я не могу влюбиться в мужчину, которому двадцать пять? Понимаешь?

Я видела маму с Сэмом в тени сада, между ними чувствовалась духовная связь. Вот что было не так в последние недели: я никогда еще не видела свою маму такой. Мне еще никогда не было так хорошо рядом с ней. Я не понимаю, что здесь делает мой отец, почему он хочет заставить ее вернуться. Женщины, которая ему нужна, здесь нет. Той женщины больше не существует.

— Я видела вас вместе, — признаюсь я.

— Если бы это было правильно, Ребекка, — говорит мама, — это бы случилось много лет назад.

Больше нет нужды спрашивать, зачем она возвращается домой. Ответ я уже знаю. Мама считает, что она подвела не только моего отца, но и меня. Она недостойна быть с Сэмом — это ее наказание. В реальном мире обстоятельства не всегда складываются самым благоприятным образом. В реальном мире «навсегда» может длиться всего два дня.

Мама смотрит на меня. Наши взгляды встречаются и говорят больше слов. Если у тебя этого нет — и у меня не будет. Моя жизнь породила твою, и поэтому моя жизнь неразрывно связана с твоей. «Как странно!» Я узнала, что такое заколдованный любовный круг, раньше собственной мамы. Еще и ей преподала урок.

Мама улыбается и убирает марлевую повязку с моей груди.

— Мне не верится, что тебе всего пятнадцать, — бормочет она.

Она касается пальцами моей груди. От маминых прикосновений раны начинают затягиваться. Мы молча наблюдаем, как кожа срастается и синяки исчезают. Но шрамы все равно останутся.

Когда он среди ночи входит в комнату, я его жду. Он единственный, кто не навещал меня с тех пор, как я пришла в сознание. Сначала дверь едва заметно приоткрывается, потом я вижу свет фонарика; когда дядя Джоли подходит к моей кровати, я уже знаю, куда мы держим курс.

— Если выедем сейчас, у нас будет уйма времени, — говорит он, — и никто не узнает, куда мы ездили.

Он на руках относит меня к старому голубому грузовичку, который уже несколько недель не заводили. Поставив рычаг передач в нейтральное положение, он толкает автомобиль от дома, вниз по пригорку. На меня он набросил накидку — оранжевую с розовыми помпонами, привет из семидесятых. Между нами на потрескавшемся кожаном сиденье расположился термос с черным кофе и овсяными кексами с изюмом.

— Мне кажется, ты еще не пришла в себя.

Когда я качаю головой, он включает «дворники». Нажимает на кнопку, чтобы взбрызнуть стекла водой из стеклоочистителя. Струя летит через крышу на багажник. Бьет, как водяной пистолет.

— Хватит, — говорит Джоли.

Он красив, но какой-то поблекшей красотой. У него на висках вьются волосы, даже если он только что подстригся. Первое, что замечаешь на его лице, — расстояние между глазами. Оно настолько узкое, что он похож либо на представителя монголоидной расы, либо на очень умного человека — все зависит от того, под каким углом смотреть. А потом обращаешь внимание на его губы — пухлые, как у девушки, и розовые, как циннии. Если взять мой любимый снимок Мэла Гибсона, сложить его и спрятать в карман джинсов, а потом прокрутить в машинке и высушить — снимок, который в результате окажется у вас в руках, будет мягче, потертым по краям и не таким впечатляющим. Дядя Джоли.

Светает, когда мы пересекаем границу Нью-Гэмпшира.

— Я мало что помню, — признаюсь я. — Бóльшую часть пути я просидела в кузове грузовика.

— Дай угадаю, — говорит дядя Джоли. — В рефрижераторе?

Он вызывает у меня улыбку. Когда отец с Сэмом нашли нас, температура у меня была сорок.

Дядя Джоли немногословен. Он понимает — мне сейчас не до разговоров. Время от времени он просит налить ему чашечку кофе. Я наливаю и пою его, как будто это он болен.

Мы минуем коричневый дорожный знак, на котором схематически изображена территория Уайт-Маунтин.