Отвратительный запах человеческого пота висел в вечернем воздухе. Накамура заснял семью канадцев, которые спорили со смотрителями памятника, затем направил объектив в сторону немецких туристов, пытавшихся протолкаться мимо него поближе.

Взглянув на часы, Накамура решил, что неплохо было бы сделать несколько снимков древних гробниц, пока солнце не зашло и свет позволяет не беспокоиться о качестве. Обойдя толпу собравшихся на пикник, он направился на север по древней сакбе,мощеной дороге, которая начиналась у северной грани пирамиды Кукулькана. Только по ней можно было пробраться сквозь джунгли ко второй святыне Чичен-Ицы, — священному пресному колодцу, сеноту,которому майя приносили жертвы.

Пятиминутная прогулка привела его к водоему шестьдесят метров шириной, с уходящими вниз известняковыми ступенями. Когда-то здесь были принесены в жертву тысячи девственниц. Он взглянул вниз. В двадцати метрах под ним была темная застоявшаяся вода с гниющими водорослями.

Отдаленный звук грома заставил его посмотреть вверх.

Странно, на небе ни единой тучки. Может, это самолет?

Звук нарастал. Несколько сотен туристов обеспокоенно переглядывались. Закричали женщины.

Накамура почувствовал, как дрожит его тело. Он посмотрел вниз, в колодец. По прежде спокойной поверхности воды теперь расходились широкие круги.

Черт подери, да это же землетрясение!

Улыбаясь от радости, Накамура направил камеру в центр водоема. Чтобы удивить сан-францисского психа, который выжил после большого землетрясения в две тысячи пятом, нужно кое-что посильнее нескольких подземных толчков. Толпа отпрянула назад, когда толчки усилились. Кто-то поспешил обратно, к выходу из парка. Кто-то кричал, когда земля под ногами завибрировала, как поверхность барабана.

Накамура перестал улыбаться.

Какого черта?

Вода в сеноте превратилась в небольшой водоворот. Но землетрясение прекратилось так же внезапно, как началось.

В синагоге было полно людей, поскольку сегодня был Йом Киппур, самый торжественный день еврейского календаря.

Доминика сидела между своими приемными родителями, Эдди и Изом Акслерами. Ребе Штейнберг стоял за кафедрой, слушая ангельский голос кантора, исполнявшего для паствы проникновенную молитву.

Доминика чувствовала голод, в последний раз она ела двадцать четыре часа назад — постилась в честь праздника. К тому же у нее начался ПМС. Возможно, именно поэтому она была так взволнована, что не могла сосредоточиться, в мыслях постоянно возвращаясь к Мику Гэбриэлу.

Ребе снова начал читать:

— В Рош Ашан мы размышляли. В Йом Киппур мы решили. Кто будет жить во имя других? Кто, умирая, оставит нам в наследство жизнь? Кто будет сожжен в огне скупости? Кто утонет в водах отчаянья? Кто будет желать добра? Кто станет стремиться к правосудию и жаждать справедливости? Кто будет заражен чумой боязни мира? Кто задохнется от отсутствия друзей? Кто будет спокойно отдыхать в конце дня? Кто будет бессонно метаться на ложе боли?

Доминика вздрогнула от яркого образа: Мик лежит в своей палате.

Прекрати…

— Чей язык будет острым мечом? Чьи слова приведут нас к миру? Кто будет двигаться вперед в поисках правды? Кто будет заперт в тюрьме самого себя?

В ее воображении снова всплыла картинка: Мик ходит по двору клиники, и закат в день осеннего равноденствия окрашивает бетонные стены кровавым заревом.

— «…Несутся ангелы, объятые страхом и трепетом, и возглашают: “Наступил час суда Его!” Дабы и ангельское воинство привести на суд, ибо и они не безгрешны пред Тобою».

Плотину эмоций прорвало, и горячие слезы хлынули из глаз, отчего у Доминики потекла тушь. Она смутилась, пробралась мимо Иза и бросилась по проходу прочь из храма.

6

Эннис Чейни устал.

Два года назад сенатор Пенсильвании похоронил свою мать, но он все еще горевал по ней. Ему не хватало встреч с матерью в частной лечебнице, куда он уже привык возить собственноручно приготовленную свинину, ему не хватало материнской улыбки. Скучал он и по сестре, которая умерла через одиннадцать месяцев после матери, и по младшему брату, которого рак отнял у него месяц назад.

Он крепко сжал кулаки, когда его младшая дочь подошла размять ему сведенные от напряжения плечи. Четыре долгих дня прошло с того полуночного звонка. Четыре дня, как его лучший друг Джим умер от обширного инфаркта.

Из окна столовой он видел лимузин и машины охранников. Нет времени отдыхать, нет времени на горе.Он обнял жену и троих дочерей, еще раз обнял вдову Джима и вышел из дома в сопровождении двух телохранителей, вытирая слезы. Под его глубоко посаженными глазами залегли темные тени, отчего последнее время лицо сенатора стало напоминать маску енота. Глаза Чейни были зеркалом его души. В них светилась сила уверенного в себе мужчины и мудрость лидера. А если кто-то становился у него на пути, эти глаза превращались в немигающие прицелы.

Однако в последние дни его глаза были красными от частых слез.

Сенатор неохотно забрался в ожидавший его лимузин, охранники сели в другой автомобиль. Чейни ненавидел лимузины, он ненавидел все, что привлекало к нему излишнее внимание или же являлось подтверждением того, что намекало на привилегированность положения. Он уставился в окно, размышляя о своей жизни, думая, не собирается ли он совершить большую ошибку.

Эннис Чейни родился шестьдесят семь лет назад в беднейшем черном районе Джексонвилля, штат Флорида. Его растила мать, зарабатывая на жизнь уборкой в домах белых парней, и тетя, которую он привык называть мамой. Он никогда не знал своего настоящего отца — тот исчез через пару месяцев после его рождения. Когда ему исполнилось два года, мама снова вышла замуж, и отчим перевез семью в Нью-Джерси. Здесь Эннис вырос. Именно здесь сложились его задатки лидера.

Игровое поле было единственным местом, где Чейни чувствовал себя как дома, местом, где цвет кожи не имел значения. Он был ниже своих ровесников, однако никогда не позволял себя запугать. После школы он часами тренировался, направляя свою агрессию на совершенствование навыков игры, обучаясь по ходу тренировок самоконтролю и дисциплине. В старших классах он стал старостой, заслужил признание города в качестве лучшего квотербэка и добился звания лучшего баскетболиста штата. Немногие нападающие решались бросить вызов низкорослому задиристому защитнику, который скорее сломает противнику локоть, чем позволит отобрать у него мяч, но вне игровой площадки он считался весьма приятным молодым человеком.

Его баскетбольная карьера завершилась после того, как на первом курсе колледжа он порвал подколенное сухожилие. Он предпочел бы работу тренера, но все же прислушался к словам матери, женщины, выросшей во времена законов Джима Кроу, [18]и сделал выбор в пользу карьеры политика. Он и сам испытал достаточно проблем, сталкиваясь с расизмом, чтобы понять, что политика — вот основная арена, где нужные изменения воплощаются в жизнь.

У его отчима были связи с демократической партией Филадельфии. Полагаясь на собственные силы — ту же страстность натуры и способность работать на износ, — что так помогали ему на игровом поле, Чейни быстро шагал по ступенькам партии «синих воротничков», никогда не боялся говорить что думает и всегда был готов помочь тем, кто действительно нуждается в помощи.

Чейни заметно выделялся на фоне своих политических соратников, отличавшихся ленью и недостатком самодисциплины, — он был как глоток свежего воздуха для партии, и очень скоро стал своеобразной легендой Филадельфии. Помощник мэра Чейни вскоре стал мэром Чейни. Через несколько лет он уже баллотировался в сенат штата Пенсильвания и выиграл с подавляющим большинством голосов.