— Я? — ошеломленно переспросил Пфотенхауер, испуганно уставившись на метающего громы и молнии малыша. — Да что с тобой такое, приятель? Разве можно так кипятиться из-за одного маленького возражения?

— Я стал рассерженный не только из возражения, противостоящего, а из нарушения правил, заглавных! Поняли?

— Ежели начистоту, то не очень. Что это еще такое, «заглавные правила»?

— Этого вы не знаете и не понимаете? Я всегда говорил вам «вы», множественное, а вы всегда говорите мне «ты», единственное. Но мы еще не делали друг с другом брудершафт, дружеский. Если вы и дальше останетесь при своем единственном «ты», то и я не буду говорить «вы». Я учился, и вы учились, и мы стоим на уровне, одинаковом. Теперь у вас есть выбор. Я говорю «вы», и я говорю «ты», совсем так же, как вы говорите его мне!

Эта тирада произвела на Пфотенхауера, пожалуй, еще более сильное впечатление, чем известный вопрос одного профессора естествознания. Как и в те давние времена, Серый остался стоять с открытым ртом, не в силах вымолвить ни слова. Впрочем, словак и не ожидал от него никакого ответа; он отвернулся и зашагал прочь, предоставив противнику в одиночестве осознавать свое полное ничтожество. В это время из каюты вышел нагруженный медикаментами Шварц. Он окинул быстрым взглядом гордо удалявшуюся фигурку малыша, потом пристально взглянул на уныло поникший, как будто его застали за воровством варенья из буфета, нос Пфотенхауера, и, оценив ситуацию, спросил:

— Вы, кажется, снова с ним не поладили?

— Да уж, — махнул рукой Серый. — Этому парню палец в рот не клади! Он отчитал меня как сопляка какого за то, что я обращаюсь к нему на «ты», и грозил тоже начать мне «тыкать», ежели я не буду величать его по всем правилам хорошего тона.

— Он так и сказал? Ну что ж, любезный друг, в конце концов он имеет право требовать от вас уважения к «персоне, своей».

— Благодарю покорно! Не хватало еще, чтоб он стал называть меня попросту Наци или еще лучше Наци-Птица. Это действительно была бы самая настоящая катаплазма!

Глава 15

УСПЕШНОЕ НАПАДЕНИЕ

На следующий день между часами послеполуденной и вечерней молитв, а точнее, около четырех часов пополудни, флотилия из пяти кораблей достигла места, где река так широко разливалась, что образовывала целое озеро, берега которого отстояли довольно далеко друг от друга.

— Вот мы и прибыли! — сказал Сын Тайны, стоявший вместе с обоими немцами на носу дахабии. — Прикажите править к берегу, потому что, если мы пройдем немного дальше, нас могут заметить.

— Разве фельдфебель со своими людьми находится поблизости, на берегу озера? — спросил Шварц.

— Нет. Если мы завернем направо, в озеро, и пройдем его до конца, то перед нами окажется узкий канал, который ведет в залив со стоячей водой. В некоторых местах этот залив очень глубокий, и поэтому он не высыхает даже жарким летом. На более мелких участках растет камыш, а всю поверхность воды покрывают травяные островки, которые движутся только при порывах сильного ветра или когда их корнями вздумает полакомиться гиппопотам. Это и есть залив Хуса-эль-Бахр.

— Значит, нам незачем оставаться здесь, на реке. Мы можем войти в озеро и уже там бросить якоря.

— Я не стал бы этого делать. Фельдфебель расположился на берегу залива, и не исключено, что кто-нибудь из его людей захочет наведаться к озеру. Зачем тебе лишний риск?

— Ты прав. Мы причалим здесь, а потом я хочу как следует расспросить обнаши.

Обнаши, о котором шла речь, был не кто иной, как тот самый капрал, который бежал от фельдфебеля к Абуль-моуту и теперь вместе с нуэрами попал в руки Шварца и его людей. Как и нуэры, он был страшно разгневан на бывшего хозяина за его предательство и с радостью готов был сделать все от него зависящее, чтобы помочь Шварцу как можно скорее настичь и наказать Отца Смерти.

Дахабия и нухверы бросили якоря у самого берега, корабли из Диакина, которые немного отставали, подошли и встали позади них.

Шварц вызвал онбаши к себе в каюту и, когда того привели, спросил:

— Ты бывал когда-нибудь в здешних местах?

— Нет, эфенди, — покачал головой капрал.

— Как, разве ты никогда не видел этого озера?

— Нет.

— Но тебе совершенно точно приходилось бывать в его окрестностях. Ведь в него впадает залив, на берегу которого поджидают Абдулмоута твои недавние сообщники.

— Пока я был с ними, никто из наших не ходил к озеру. Залив давал нам все необходимое: камыш для костров, воду и сколько угодно рыбы.

— Но если я вместе с тобой поплыву по каналу в залив, ты сможешь указать мне то место, где мятежники разбили лагерь?

— Конечно, смогу. Они остановились у самого края залива, там, где он резко впадает в сушу. Это место легко найти даже в темноте.

— На берегу залива есть лес?

— Да, эфенди.

— И деревья подступают вплотную к самой воде?

— Да.

— Этот лес очень густой? Можно ли по нему пройти и нет ли там кустарника, который затрудняет ходьбу?

— Кусты есть только на опушке леса, сам же он тянется узкой полоской и состоит из крупных деревьев, между которыми довольно легко пройти. Если хочешь, я провожу тебя туда!

— Я подумаю над твоим предложением, — холодно ответил Шварц.

— Эфенди, ты что, не доверяешь мне?

— Конечно, нет. А как я могу тебе доверять? Ты ведь сбежал от своих товарищей, бросив их.

— Потому что они сами были предателями!

— Но ты был с ними заодно, и они надеялись на тебя, верили тебе.

— Я пошел с ними против своей воли. Я был единственным онбаши, который оставался в селении. После ареста фельдфебеля я его охранял. Но старик подговорил меня бежать от Абуль-моута и вместе с ним и пятьюдесятью моими солдатами основать на юге новое селение.

— Где именно?

— На землях ниам-ниам.

— Этого еще не хватало! Похоже, вы собираетесь сеять смерть дальше и дальше, по всей стране! И что за безумная идея! Разве могут пятьдесят человек покорить целый народ? Хотя так ведь и получается: жалкая кучка работорговцев держит в страхе весь Судан. Но я перебил тебя, рассказывай дальше.

— Я согласился на уговоры фельдфебеля, потому что он обещал мне, что я буду руководить всеми наравне с ним. Но с первого же дня он стал вести себя как единовластный правитель, и тогда я ушел.

— Значит, причиной твоего ухода было не раскаяние, а обида?

— Теперь это не играет никакой роли, эфенди! Напрасно ты мне не веришь! К Абуль-моуту я больше не вернусь. Сегодня утром я говорил с Хасаб Мурадом. Он обещал взять меня к себе в поселок, где я буду служить ему в прежнем чине онбаши. Теперь ты видишь сам, что мне нет никакого резона тебя обманывать и что я действительно готов во всем тебе помогать.

— Хорошо, я попытаюсь довериться тебе. Ты будешь нашим проводником, когда мы выберемся на сушу.

В то время, как Шварц говорил это, взгляд его случайно упал на реку и различил маленькую точку, которая только что отделилась от противоположного берега. Это вполне могла быть лодка, и Шварц насторожился. Взглянув в подзорную трубу, он понял, что не ошибся: это действительно была лодка, совсем крошечная, и в ней сидел только один человек. Он был чернокожий.

Шварц подумал, что Абуль-моут мог не сразу переправиться через реку, а пройти по левому берегу дальше вверх по течению. В этом случае он наверняка нанял бы в ближайшей негритянской деревне человека и, не открывая своего настоящего имени, послал его предупредить фельдфебеля о возможном нападении врагов. Одним словом, лодку необходимо было перехватить. Шварц приказал двум самым сильным гребцам спустить на воду маленькую шлюпку и сам сел в нее, прихватив свое ружье и револьвер.

Негр достиг середины озера и стал держаться немного выше, чтобы очень быстрое в этом месте течение не относило его вниз. У Шварца уже почти не осталось сомнений в том, что он направляется к заливу. Немец подпустил негра еще ближе и затем велел гребцам оттолкнуться от корабля. Его лодка находилась в более спокойной воде, чем суденышко негра, и поэтому двигалась быстрее. Когда неизвестный увидел приближавшихся к нему людей, он на несколько секунд перестал грести, обдумывая, как ему следует поступить, а потом резко повернул к югу, стараясь проскочить мимо незнакомцев и раньше них выбраться на берег. Его действия могли быть вызваны желанием выполнить данное ему поручение или простым проявлением осторожности, которую должен был соблюдать в этих неспокойных местах всякий одинокий человек, а тем более чернокожий.