Это ничего не доказывало, разумеется. Этого и следовало ожидать. Они знали, что «меховщик», — Уэксфорд называл теперь человека, который вступил с ним в переписку и звонил по телефону, «меховщиком», — был лжецом. Уэксфорду ничего теперь не оставалось, как ждать новостей с озер, и его раздражение росло. Берден стал невыносим последние несколько дней; он едва отвечал, когда к нему обращались, и неизбежно куда-то пропадал в самый нужный момент. И дождь лил не по сезону. Все в полицейском участке находились в состоянии раздражения, и люди, угнетенные погодой, набрасывались друг на друга, как мокрые сварливые собаки. Черно-белый пол в холле был весь день в грязных разводах и лужах от промокших дождевиков.

Торопливо пройдя мимо конторки, чтобы избежать встречи с Гарри Уайлдом, Уэксфорд едва не налетел на раскрасневшегося сержанта Мартина, который стоял в ожидании лифта.

— Просто не знаю, куда катится мир, сэр, просто не знаю. Этот молодой Пич, который обычно и мухи не обидит, набросился на меня только за то, что я сказал ему, что ему нужно было бы надеть более крепкие ботинки. «Не лезь не в свое дело», — имел он наглость мне ответить. Почему, сэр? Что я ему такого сказал?

— Вы мне кое в чем помогли, — сказал Уэксфорд, и потом, стараясь говорить спокойно, потому что только начал кое о чем догадываться, добавил: — Сержант, в ту ночь, когда мы искали Джона Лоуренса, вы посоветовали одному из людей в поисковой группе надеть более крепкие ботинки — видимо, у вас это пунктик, — и он тоже велел вам не лезть не в свое дело. Помните?

— Не могу утверждать, что помню, сэр.

— Я с ним тоже разговаривал, — задумчиво сказал Уэксфорд. — Он пытался гладить собак. — Мех, подумал он, мех и кролики. Он пытался погладить овчарку, его рука двигалась по се мягкой густой шерсти. — Господи, не могу вспомнить, как он выглядел! Но я помню его голос. Этот голос! Сержант, тот человек, с которым вы говорили, человек, который пытался гладить собак, он и есть автор этих писем.

— Не могу припомнить его, сэр.

— Не важно. Теперь будет легко его найти. Но оказалось, что это не так.

Сначала Уэксфорд отправился к мистеру Крэнтоку, мужу соседки Джеммы Лоуренс, который был старшим кассиром в кингсмаркхемском отделении «Ллойд-банка». Разумеется, тот знал всех членов поисковой группы если не по именам, то в лицо. Выяснилось, однако, что не все они были жителями этих трех улиц: Фонтейн-роуд, Уинкэнтон-роуд и Чилтери-авеню.

— Было много парней, которых я никогда не видел раньше, — сказал Крэнток. — Бог его знает, откуда они взялись или каким образом так быстро узнали о том, что пропал ребенок. Но мы были рады любому помощнику, разве не так? Я помню, что один тип приехал на велосипеде.

— Новости такого рода распространяются быстро, — сказал Уэксфорд. — Каким образом, это остается загадкой, по люди узнают такие вещи еще до того, как о них сообщается по телевизору, или по радио, или в газетах.

— Попробуйте спросить доктора Ломакса. Он возглавлял одну из групп, пока ему не пришлось пойти по вызову. Врачи всегда всех знают, правда?

Доктор, который снабжал Джемму Лоуренс снотворным, практиковал на дому, в здании, которое было построено в стиле викторианской готики, отличалось внушительными размерами и выделялось среди всех домов по Чилтерн-авеню. Уэксфорд Подъехал в тот момент, когда доктор закапчивал свой дневной прием.

Ломакс оказался усталым маленьким человечком, который говорил пронзительным голосом, и, кроме того, у доктора был легкий шотландский акцепт. Выло похоже, что и он тоже мало чем мог помочь.

— Мистер Крэнток, мистер Рашуорт, мистер Дин…

Он перечислил целый список мужчин, считая их на пальцах, хотя какой был от этого толк, Уэксфорд не знал, потому что количество людей в поисковых группах никто никогда не подсчитывал. Ломакс тем не менее, дойдя до конца своего списка, уверенно заявил, что среди поисковиков оказалось трое незнакомых людей, в том числе один велосипедист.

— Каким образом они узнали об этом, для меня непостижимо, — сказал он, повторяя слова Крэнтока. — Я и сам-то узнал потому, что моя жена вошла и сказала мне об этом в то время, как я вел прием. Видите ли, супруга ассистирует мне в качестве медсестры и слышала, как кто-то говорил об этом на улице, когда она помогала выйти из машины одной пожилой пациентке. Жена сразу же пришла сюда и сказала мне, и, когда от меня ушел последний пациент, я вышел на улицу, узнать, что я могу сделать, и тут увидел все ваши машины.

— Во сколько это было?

— Во сколько жена сказала мне об этом или во сколько я вышел на улицу? Было, наверное, чуть больше шести, когда я вышел на улицу, но моя жена сказала мне двадцать минут шестого. Я могу утверждать это с точностью, поскольку старушка, которой она помогала выйти из машины, всегда приезжает двадцать минут шестого по четвергам. А что?

— Вы были одни, когда жена сказала вам об этом?

— Ну конечно нет. У меня была пациентка.

Уэксфорд сразу заинтересовался:

— Ваша жена сообщила вам эту новость шепотом? Или сказала громко, так что пациентка могла услышать?

— Она сказала это громко, — проговорил Ломакс довольно холодно. — А почему нет? Я сказал вам, что она ассистирует мне как медсестра.

— Вы, естественно, помните, кто была та пациентка, доктор?

— Нет, естественно, не помню. У меня множество пациентов. — Ломакс немного помолчал. — Это не была миссис Росс, та пожилая дама. Она все еще находилась в приемной. Это была либо миссис Фостер, либо миссис Гэрретт. Моя жена вспомнит, у нее лучше память, чем у меня.

Позвали миссис Ломакс.

— Это была миссис Фостер. У нее четверо собственных ребятишек, и я помню, что она страшно расстроилась.

— Однако ее муж не принимал участия в поисковых работах, — сказал Ломакс, который теперь, похоже, следовал логике Уэксфорда. — Я его не знаю, он не мой пациент, но он не мог участвовать в поисках. Миссис Фостер как раз сказала мне, что он сломал большой палец.

Кроме того, что она раздраженным тихим голосом сказала: «Разумеется, я останусь, пока ты не устроишь все», — Грейс почти не разговаривала с Верденом после того, как сказала ему о своих планах. За столом, в то единственное время, когда видели друг друга, они едва поддерживали видимость вежливого разговора ради детей. Верден проводил все вечера и ночи с Джеммой.

Он сказал ей, никому больше, что Грейс оставляет его, и очень удивился, не понимая этого, когда ее огромные задумчивые глаза округлились и она сказала, как ему повезло, что его дети будут только с ним и никто не сможет встать между ним и ими и пытаться отнять их любовь. Тут с ней случился один из ее ужасных приступов рыданий, она колотила руками по старой пыльной мебели, плакала, пока ее глаза не опухли и не превратились в щелочки.

После этого Джемма позволила ему заняться с ней любовью, хотя «позволила» было не то слово. Находясь в постели с ним, она, похоже, быстро забывала о том, что являлась матерью, потерявшей ребенка, и становилась просто молодой чувственной женщиной. Майк знал, что секс для нее средство забыться, терапия, — она так говорила, — по он был уверен, что ни одна женщина не могла демонстрировать так много страсти, если для нее это являлось только физическим чувством. Женщины, твердо верил он, были не такими. И когда она говорила ему ласково и почти застенчиво, что любит его, когда она не упоминала о Джоне в течение двух часов, его счастье не знало границ, все его заботы отступали.

Ему пришла в голову прекрасная идея. Берден подумал, что знает решение того, как преодолеть невзгоды им обоим. Она хотела ребенка и хотела быть матерью его детям. Почему бы ему не жениться на ней? Он мог подарить ей другого ребенка, подумал Майк, гордый своей принадлежностью к мужскому полу, своей потенцией, которая доставляла ей такое наслаждение. Может быть, она уже была беременна, он ведь ничего не делал, чтобы избежать этого. А вдруг? Берден боялся спросить ее, боялся пока говорить обо всем этом. Но он повернулся к ней, побуждаемый своими мечтами, с желанием обладать ею. Даже в этот момент они, может быть, зачнут ребенка, они двое. Майк надеялся на это, потому что тогда ей придется выйти за него…