Правда открывалась трудно. Очень неохотно она шла навстречу упрямому историку Максиму Колесникову. Давно нет на свете вдовы генерала, сын его, сломленный обстоятельствами, встал на скользкую дорожку преступника, взяточника и алкоголика. Уже два года, как он сидит в тюрьме.

Друзья генерала Неверова уверены: генерал был убит по приказу Сталина. Еще предстоит найти причину убийства. Впереди долгая работа.

Но историк Максим Колесников к ней готов. Он знает твердо: прошлое открывает свои тайны. Надо лишь быть упорным и верить в справедливость.

К. Максимов».

«Сам Колесников, что ли, статью написал? — подумал Ивакин, с подозрением глядя на фамилию автора. — Ну, да это неважно». Он вздохнул. За дверью послышались веселые голоса: «Не-ет! Я ему все скажу! — басил свояк. — Это по-человечески? Заперся в одиночестве, как бирюк! Распустила ты его!» Жена, видимо, удерживавшая его в дверях, засмеялась. «Иду-иду! — крикнул Ивакин. — Не кипятись, ради бога!» Он сложил газету и сунул обратно в папку.

…А в пятницу Ивакин вдруг узнал, что «Липа. ру» выиграла дело! Доказали-таки адвокаты, что это была пародия, причем не на звезду, а на другое издание, которое, наоборот, похожее дело проиграло: в отличие от «Липы», оно на полном серьезе утверждало, что у другой звезды, спортивной, восемь пальцев на ногах.

«Этот прием называется „высмеивание путем доведения до абсурда“, — сказал адвокат в финальной речи. — На нем построена вся мировая сатира. Странно, что истица этого не понимает. Кстати, не понимает или лукавит? Три дня назад она сама добровольно участвовала в телепрограмме, где призналась, что разводит хомяков на продажу, причем одну половину хомяков продает, а другую — убивает, чтобы из шкурок шить шубки, продаваемые фирмой „Фенди“ как норковые». — «Это был стеб! Шутка!» — с места крикнула звезда. «Разве этот стеб не ущемил вашего достоинства? — резонно возразил адвокат. — Разве он не выставил вас спекулянткой и живодеркой и не принес также ущерба фирме „Фенди“?» — «Все поняли, что это шутка! — снова крикнула звезда, и судья даже постучал по столу, призывая к порядку. — Есть такой жанр на телевидении — стеб, его основал Курехин своей передачей о том, что Ленин — гриб!» — «Этот жанр основал не Курехин, — заметил адвокат. — Но передача о Ленине-грибе, действительно, сделана в этом жанре. И к слову, родственники Ленина не подавали на Курехина в суд. Вы считаете, что программа о хомяках не могла нанести вам ущерба, потому что все сразу поняли: в ней говорится неправда. Но на мой взгляд, информация о фальшивых шубах все-таки более правдоподобна, чем информация о четырех ягодицах, которые у вас, якобы, имеются». — «Вовсе нет!» — крикнула звезда, и зал одобрительно заулюлюкал, имея в виду ее внушительные габариты.

Вот так проходило это судебное заседание… Но именно оно натолкнуло Ивакина на одну мысль. Все выходные старый следователь обдумывал ее, а в понедельник оделся в костюм, повязал галстук и вышел из дома.

34

Ему повезло. Машина Грибова была на месте. Однако на своем месте был и стриженый. Уже издали он покачал головой — узнал. «Я к Грибову», — сказал Ивакин. «А вам назначено?» — даже не спросил, а возразил стриженый. «Может примет? — Ивакин достал из кармана заготовленную еще дома записку. — Передайте. Но только срочно, у меня мало времени». Стриженый иронично поиграл бровями, но записку взял. Для солидности он еще походил минут пять по коридору, давая какие-то распоряжения, видимо, никому не нужные, и только потом ушел.

«Интересно, примет?» — думал Ивакин, стоя в стеклянном тамбуре редакции. За стеклом шел дождь. Еще с утра было сумеречно, все вывески на улице были зажжены, машины ехали с включенными фарами. Сквозь дождь это выглядело красиво.

— Пойдемте! — весело сказал стриженый за его спиной.

— Пропуск выписывать?

— Да уж обойдемся как-нибудь. Под конвоем доставлю!

Они прошли по стерильным коридорам, мимо пластиковых перегородок, ярко светившихся синим светом, мимо молчаливых сотрудников в белом и черном, сновавших по коридорам с видом занятости, мимо тяжелых деревянных дверей, скрывавших начальство, и, наконец, подошли к двери самой тяжелой, самой деревянной из всех — той, за которой находился Грибов.

Он так же сидел в своем кресле, одетый вроде бы в ту же одежду, что и раньше, — наверное, подумалось Ивакину, он, как Эйнштейн, покупает одинаковые костюмы, чтобы не отвлекаться на выбор. Грибов быстро глянул на вошедшего, добродушно кивнул ему, продолжая разговор по телефону. Стриженому он кивнул иначе, и тот исчез, бесшумно затворив дверь.

Пока Грибов разговаривал, Владимир Александрович со всеми удобствами расположился в кресле напротив и даже отважно налил себе минеральной воды. Сердце его билось сильнее, чем обычно.

— Извините, — произнес Грибов, кладя трубку. — Бывают такие многословные товарищи… Рад видеть вас.

— Взаимно, — сказал Ивакин.

— Кстати, пока мы не перешли к делу. Я интересовался вашей дочерью, вы, наверное, знаете? Мне Чистякова сказала, что у вас дочь журналистка. «Ну! — подумал я. — Если дочь такая же приятная, как и отец, то это ценный кадр!» Так что не подумайте ничего плохого.

— Чистякова сказала? — удивился Ивакин. — Я, честно говоря, боялся, что у нее неприятности будут из-за ее разговорчивости.

Грибов широко улыбнулся.

— Неприятности? Это уволю, что ли? Ох, боюсь, Владимир Александрович, знаю я, какую правду вы мне собираетесь открыть! И боюсь, вы ошибаетесь. Вы что же, думаете, я брал Чистякову на работу, не зная, что она сплетница? Но это тот редкий случай, когда достоинства перевешивают недостатки. Я с ней до этого несколько лет общался. Уж наверное, знал, кого беру, как вы думаете?

— Да, наверное, знали, — согласился Ивакин.

— Она не только с вами болтает. Но у меня тут все болтуны.

— Не похоже.

— Они молчат, потому что сильно заняты, — снова улыбнулся Грибов. — Журналиста можно загрузить работой по уши, но характер его не переделаешь. Ведь и актеров для некоторых ролей одевают в солидные мужские костюмы и заставляют важно молчать и высокомерно хмуриться. И они молчат и хмурятся. И что же? Они все равно, вне зависимости от своего пола, остаются бабами: капризными, жеманными, мнительными бабами.

— Я слышал, что вы не любите актеров.

— Да, кстати, и об этом я хотел с вами поговорить: какие пируэты судьбы, а? Ведь я вам рассказывал о Маринином женихе, а он оказался начальником вашей дочери! Каково! Это он, конечно, рассказал о том, что я не люблю актеров. Это не совсем так. Я не люблю актеров в нашей профессии, не люблю тех, кто приходит в журналистику, не будучи журналистом, и начинает нас учить, как делать дело. И чему же он нас учит? Тому, что журналистика — это всего лишь публичное кривляние, за которое платят зарплату. Вы понимаете, меня раздражает не смысл этих нотаций, а их авторство. Если журналист, да хоть тот же начальник вашей дочери, будет спорить со мной на эту тему, то я признаю: он имеет право на такое мнение. Я буду возражать, но не оспорю его права дискутировать со мной. Но что я могу испытывать, если меня учит тот, кто вообще не имеет отношения к моей профессии, кто ее не выбирал, кто ей не обучался, кто не делал в жизни тысячи важнейших поступков во имя ее — той, которая, по моему глубокому убеждению, больше, чем профессия. Даже больше, чем жизнь, если хотите… А к актерам я отношусь прекрасно. Восхищаюсь ими, смотрю все новые фильмы… Даже плачу иногда над особо трогательными сценами, представляете?

— Представляю, — кивнул Ивакин. — Говорят, и открытия Пастера о микробах больше всего злили врачей именно потому, что он не врач, а химик.

— Дочь тоже эрудированная? — улыбаясь, спросил Грибов.

— Дочь-то? Да. Конечно.

— Итак, перейдем к делу, — сказал Грибов и развернул записку. — Вы пишете, что знаете, кто убил Алену. Вы, конечно, думаете, что это сделал я?