Философствующий медик (как Вы, со свойственной Вам любезностью, меня поименовали), который при разработке теории опирается на данные, полученные в ходе своей практической деятельности, посвящает всестороннему изучению указанных данных много больше времени, чем обычный практикующий врач и, соответственно, существенно превосходит этого последнего в том, что касается тщательности и детальности анализа, — незаметно для себя самого он приобретает привычку к внимательному наблюдению. Эта привычка сопровождает его повсюду, а объектом такого бесцеремонного, как полагают иные, наблюдения может стать любой — лишь бы имелась хоть малейшая надежда, что полученные таким образом сведения вознаградят исследователя за его старания.

Именно упомянутая надежда и воодушевила меня, когда в небольшой приятной компании, собравшейся вечером в доме леди Мэри, я впервые встретил робкого, любезного, но сдержанного джентльмена — преподобного мистера Дженнингса. Разумеется, нижеследующие заметки включили в себя не все, что мне стало известно: детали, интересные лишь специалистам, я здесь не привожу — их можно найти в моих научных трудах.

Должен заметить, что когда я говорю о «медицинской науке», то употребляю этот термин в более широком смысле, нежели допускает сугубо материалистический подход (и со временем, надеюсь, круг моих единомышленников пополнится). Я полагаю, что окружающий нас материальный мир является конечным выражением духовного мира, его порождением и составной частью. Я считаю, что в основе человеческой личности лежит духовное начало, что дух — это организованная материя, но от материи в обычном понимании слова он отстоит столь же далеко, сколь свет или электричество; что физическое тело есть не более чем оболочка и, соответственно, смерть не кладет конец существованию человеческой личности, а всего лишь освобождает ее от физического покрова. Процесс освобождения начинается с того момента, который мы называем смертью, и завершается несколькими днями позднее пробуждением к высшей жизни.

Если поразмыслить над приведенными выше постулата, то обнаружится, что они имеют непосредственное отношение к медицинской науке. Однако было бы неуместно приводить здесь аргументы и анализировать следствия этой теории, признаваемой, к сожалению, лишь немногими.

И вот я, по своему обыкновению тайком, весьма осторожно наблюдал за мистером Дженнингсом — думаю, от него это не укрылось — и обнаружил, что и он, так же втихомолку, наблюдает за мной. Когда же леди Мэри случайно обратилась ко мне по имени, я заметил, что преподобный Дженнингс вгляделся в меня пристальней и на несколько минут погрузился в задумчивость.

Затем, беседуя с одним из присутствующих, я видел, что мистер Дженнингс не сводит с меня глаз. О причине его интереса я догадывался. После этого он, воспользовавшись удобным случаем, завел разговор с леди Мэри, и я, как это обычно бывает, знал с уверенностью, что речь идет о моей персоне.

Священник постепенно перемещался туда, где я стоял, и вскоре между нами завязалась беседа. Когда встречаются два начитанных и много повидавших человека, можно не сомневаться, что им найдется о чем поговорить. Привела его ко мне отнюдь не случайность. Он знал немецкий и прочел мои «Очерки метафизической медицины» — книгу, дающую скорее поводы для размышлений, чем непосредственные ответы.

Этот весьма учтивый джентльмен, робкий, явно склонный к чтению и к философствованию, который, пребывая в нашем кругу, все же казался здесь до некоторой степени инородным телом, — этот человек, хранивший, как я начал подозревать, перипетии своего существования в строжайшей тайне не только от света, но и от своих ближайших друзей, — осторожно взвешивал в уме некоторые идеи, имевшие касательство ко мне.

Незаметно для него я проник в его мысли и теперь всячески старался усыпить бдительность собеседника и не выдать случайным словом, что у меня зародились кое-какие догадки по поводу как его личных обстоятельств, так и планов, связанных с моей особой.

После нескольких минут разговора на общие темы мистер Дженнингс наконец сказал:

— Меня очень заинтересовали, доктор Гесселиус, некоторые ваши работы о метафизической медицине, как вы ее называете. Я их читал на немецком лет десять — двенадцать назад. Они переведены на английский?

— Нет, уверен, что нет, в противном случае я бы знал. Думаю, для этого потребовалось бы мое согласие.

— Около двух месяцев назад я просил здешних издателей достать мне эту книгу в оригинале, на немецком, но мне сказали, что она разошлась.

— Да, это так — она уже несколько лет как распродана. Моему авторскому тщеславию льстит, что вы не забыли мою книжечку, хотя, — прибавил я с улыбкой, — десять — двенадцать лет достаточно большой для этого срок. Остается предположить, что затрагиваемые в ней предметы являются постоянной темой ваших размышлений либо какие-то недавние события возобновили ваш к ней интерес.

Эти слова, сопровождаемые пристальным взглядом, внезапно повергли собеседника в растерянность, так что он напомнил мне глупо зардевшуюся от смущения девицу. Мистер Дженнингс уставился в пол, не зная, куда девать руки, скрестил их на груди, и на мгновение вид у него сделался не только ошеломленный, но, можно сказать, виноватый.

Я наилучшим способом помог ему преодолеть неловкость, а именно притворился, что не заметил ее, и как ни в чем не бывало продолжал:

— У меня самого, случалось, возрождался интерес к какой-либо давно оставленной теме: одна книга наводит на мысль о другой, и часто приходится сломя голову гоняться за материалами, с которыми имел дело лет двадцать назад. Но если вы по-прежнему хотите иметь у себя мою книгу, я с радостью исполню ваше желание; у меня осталось два-три экземпляра, так что почту за честь преподнести вам один из них.

— Вы чрезвычайно любезны, — ответил мистер Дженнингс, вполне овладев собой. — А я уж было отчаялся; не знаю, как вас и благодарить.

— Умоляю, ни слова более. Это, право, такая малость, что и предлагать неловко. Еще одно слово благодарности, и я в порыве самоуничижения брошу книгу в огонь.

Мистер Дженнингс рассмеялся. Он осведомился, где я остановился в Лондоне и, еще некоторое время побеседовав со мной о том о сем, удалился.

Глава II

Доктор расспрашивает леди Мэри, и она отвечает

— Я в восторге от вашего викария, леди Мэри, — сказал я, как только мистер Дженнингс удалился. — Он много читал, путешествовал, думал, страдал, наконец, так что из него просто обязан был выйти великолепный собеседник.

— Так оно и есть. А самое главное — он очень хороший человек, — ответила мне хозяйка дома. — Я пользуюсь его неоценимыми советами в делах, связанных со школами и прочими моими скромными начинаниями в Долбридже, и он не жалеет усилий, хлопочет, не считаясь со временем, если может быть чем-либо полезен. Вы не представляете себе, сколько в нем доброты и до чего он умен.

— Приятно слышать, что мистер Дженнингс такой замечательный сосед. Я имел случай оценить его как собеседника и нашел, что он человек кроткий и располагающий к себе. А в придачу к тому, что сказали мне вы, я тоже, кажется, могу кое-что о нем поведать.

— Да что вы говорите!

— Во-первых, он холост.

— Да, верно. Продолжайте.

— Он писал, но теперь не пишет, забросил это занятие года, вероятно, два-три назад. Книга его была посвящена какому-то отвлеченному предмету — возможно, теологии.

— Что ж, он действительно писал книгу, не могу только припомнить о чем, но не на интересующую меня тему; так что, скорее всего, вы правы. А сейчас он в самом деле больше не пишет — верно.

— И хотя он здесь сегодня не пил ничего, кроме чашечки кофе, он питает слабость к чаю, — или, по крайней мере, питал, — и вкус у него экстравагантный.

— Да, чистая правда.

— Он пил зеленый чай, причем в больших количествах — так? — продолжал я.

— Ну и ну! Из-за этого зеленого чая у нас дело едва не доходило до ссор.