«Я потеряла привязанность, — говорила она себе, — которая принадлежала мне в полной мере. Это было моим единственным утешением… И все же я ее потеряла… даже не зная, в чем моя вина. Но, благодарение Богу, я ничем не заслужила это охлаждение, и, хотя она покинула меня, я буду любить ее всегда».

Расстроенная, она теперь часто покидала гостиную и, удалившись в свою комнату, предавалась отчаянию, какого не ведала никогда прежде.

Однажды утром, так и не сумев заснуть, она поднялась очень рано. Слабый свет зачинавшегося дня трепетно пробивался сквозь облака и, разливаясь по горизонту, возвещал восход солнца. Очертания холмов, деревьев медленно открывались глазу, омытые ночной росой, поблескивая в рассветных лучах, пока не явилось наконец солнце и не засияло повсюду во всю силу. Красота этого утреннего часа манила Адалину на волю, и она направилась в лес, чтобы насладиться утренней свежестью. Только что проснувшиеся птицы приветствовали ее щебетом, когда она проходила, и свежий ветерок дышал ароматом цветов, чьи краски сияли особенно ярко сквозь капли росы, повисшие на их лепестках.

Она шла, не замечая расстояния, и, следуя изгибам реки, вышла на росистую поляну, окруженную деревьями, склонявшимися к самой воде, образуя картину столь романтическую, что Аделине захотелось присесть под деревом, чтобы полюбоваться ее, красотой. Дивная природа мало-помалу смягчила ее горе и навеяла ту мягкую и сладостную меланхолию, которая столь мила чувствительной душе. Некоторое время она сидела в задумчивости, а цветы, что росли на берегах подле нее, казалось, с улыбкой встречали новую жизнь, приведя ей на ум сравнение с ее собственной. Она рассеянно размышляла, вздыхала, а потом голосом, чье чарующее звучание порождалось нежностью ее сердца, запела:

Далекое эхо продлевало мелодию, и Аделина сидела, внимая мягкому отголоску, пока, пропев последний катрен своего «Сонета», не услыхала вдруг в ответ незнакомый голос, почти столь же нежный и не столь отдаленный, как эхо. Удивленная, она оглянулась вокруг и увидела молодого человека в охотничьем костюме; он стоял, прислонившись к дереву, и смотрел на нее с тем глубоким вниманием, какое свидетельствует о подлинной увлеченности.

Тысяча опасений промелькнула в мозгу Аделины, только сейчас она вспомнила, как далеко отошла от аббатства. Она поднялась, торопясь уйти, и увидела, что незнакомец с почтительным видом приближается к ней; однако, заметив, что она испугалась и пятится от него, он остановился. Она поспешила в аббатство, и, хотя у нее было немало причин знать, преследует ли он ее, деликатность не позволила ей оглянуться. Придя в аббатство и обнаружив, что семья еще не собралась к завтраку, она прошла в свою комнату и принялась гадать, кем может быть незнакомец. Полагая, что вопрос этот интересует ее лишь постольку, поскольку касается безопасности Ла Мотта, она, не испытывая неловкости, погрузилась в мысли о том, какое достоинство отличало внешний облик и поведение юноши, увиденного в лесу. Как следует обдумав происшедшее, она сочла невозможным заподозрить человека его склада в злоумышлениях против ближнего и, хотя у нее не было ни единого факта, который помог бы догадаться, кто он и что делал в безлюдной чаще, инстинктивно отвергла все подозрения, оскорбительные для него. Подумав еще, она решила не рассказывать Ла Мотту об этом маленьком инциденте; она прекрасно знала: даже если опасность существует лишь в его воображении, тревога Ла Мотта будет подлинной и вновь подвергнет его всем страданиям и мучительной неуверенности, от которых он только что избавился. Она решила, однако, временно отказаться от лесных прогулок.

Спустившись к завтраку, Аделина заметила, что мадам Ла Мотт держится более замкнуто, чем обычно. Ла Мотт вошел в комнату почти следом, отпустил несколько шутливых замечаний о погоде и, сделав, таким образом, усилие, чтобы казаться бодрым, погрузился в свое обычное уныние. Аделина между тем с тревогой наблюдала за выражением лица мадам Ла Мотт — даже малейший проблеск доброжелательности был для нее подобен лучу солнца. Однако мадам Ла Мотт почти не давала ей повода утешиться. Она скупо бросала слова, делала странные намеки, понять которые было невозможно. Появление Луи пришлось очень кстати, принеся Аделине некоторое облегчение, — она боялась уже произнести хоть слово, чтобы дрожащий голос не выдал ее напряжения.

— Это прелестное утро рано выманило вас из комнаты, — сказал Луи, обращаясь к Аделине.

— И у вас, разумеется, был приятный спутник, — сказала мадам Ла Мотт. — Прогулка в одиночестве редко доставляет удовольствие.

— Я была одна, мадам, — ответила Аделина.

— В самом деле! Ну, значит, мысли ваши были самые приятные.

— Увы, — отозвалась Аделина, и, несмотря на все ее усилия сдержаться, на глаза ее навернулись слезы, — нынче для этого осталось слишком мало поводов.

— Это поистине удивительно, — продолжала мадам Ла Мотт.

— Но что же удивительного, мадам, если те, кто теряет последнего друга, чувствуют себя несчастными?

Совесть заставила мадам Ла Мотт признать справедливость упрека, и она вспыхнула.

— Ну что вы, — сказала она после короткой паузы, — к вам это не относится, Аделина. — И пристально посмотрела на Ла Мотта.

Аделина, которую невинность оберегала от подозрительности, не обратила на это внимания и, улыбнувшись сквозь слезы, сказала, что рада слышать это от нее. Во время этого разговора Ла Мотт сидел, погруженный в свои мысли, а Луи, не догадываясь, о чем идет речь, смотрел то на мать, то на Аделину, ожидая каких-либо объяснений. На последнюю он поглядывал с самым нежным участием, которое открыло мадам Ла Мотт его истинные чувства, и она не замедлила ответить на последние слова Аделины со всей серьезностью:

— Друг лишь тогда достоин уважения, когда его поведение того заслуживает. Дружба с тем, кто утерял свое достоинство, — не честь, а бесчестье для обеих сторон.

Самый тон и подчеркнутая выразительность, с какой произнесла она эти слова, еще больше встревожили Аделину; она робко выразила надежду, что ничем не заслужила подобного попрека. Мадам Ла Мотт промолчала, но Аделина была так потрясена сказанным ею ранее, что из глаз ее брызнули слезы, и она закрыла лицо носовым платком.

Луи вскочил, не скрывая волнения; Ла Мотт, пробужденный от своей задумчивости, спросил, что произошло, однако забыл, по-видимому, о чем спрашивал, еще до того, как ему успели ответить.

— Аделина сама может дать вам на этот счет объяснения, — сказала мадам Ла Мотт.