Художник взял за основу композиции канон, испытанный годами, и все же ему удалось создать образ юный, чистый, свежий.

Можно часами глядеть на эту излучающую свет живопись и поражаться гармонии и созвучию ритмов, внутренней музыке палитры Рублева, твердости и мягкости его кисти, заставившей петь складки одежд, придавшей такое очарование сдержанным жестам и еле заметным наклонам фигур композиции.

Само время бессильно было погасить чудотворную напевность красок иконы, и мы покорены мощью колорита.

Сколько мастеров за эти пробежавшие столетия пытались подражать песне Рублева…

Тщетно!

… Доводилось ли вам видеть большую раковину, в недрах которой рождается драгоценный жемчуг? Это диво красоты! Перламутровая палитра, в ней — все переливы нежнейших розовых, голубых, сиреневых, бледно-зеленых, жемчужно-серых цветов…

Таинственно мерцает и будто само излучает свет это чудо природы.

Я вспомнил это великолепное создание, увидев «Троицу» Рублева. Перламутровое, в холодных, сплавленных от времени красках — эмалях, и рядом золотые искры, теплые тона охр, земляных цветов.

Все эти краски согласны в дивной гармонии.

Мы слышим тихую музыку — мелодию добра и радости. Созерцаем свет, будто «горний», неведомо как приближающий нас к ощущению реальности чуда.

Этому таинственному очарованию способствует гениальное владение мастером оркестровкой цветописи.

Мы словно обволакиваемся волнообразным, круговым движением колышущихся колеров, то звучащих в полную силу, как, например, синий ляпис-лазурь, переходящий в разных местах композиции в затихающий голубой, светло-бирюзовый. Темно-вишневый колдовски растворяется до блекло-розового, густой оливковый превращается и переходит в светло-зеленый.

Троица. Фрагмент.

Это мерцание цвета позволяет художнику достичь поистине симфонического звучания оркестра красок палитры.

Чуть-чуть поблескивает стертое старое золото на темном от времени левкасе.

Мудрое переплетение форм, силуэтов, линий, прочерков посохов, округлости крыльев, падающих складок одежд, сияющих нимбов — все это вместе со сложной мозаикой цвета создает редкую по своеобразию гармонию, благородную, спокойную и величавую.

И только два черных квадрата на фоне — вход в дом Авраамов — возвращают нас к сюжету Ветхого завета.

Светоносность «Троицы» настолько разительна, что иные иконы экспозиции Третьяковской галереи кажутся темными и красно-коричневыми.

Потрясающе входят блеклые холодные тона в пожелтевшую от времени белизну фона «Троицы», испещренного искрами червонного золота… Все это схоже со сказкой, с легендой.

Икона экспонирована рядом с окном, завешенным белой мягкой тканью, и голубые, блуждающие по материи рефлексы еще более усиливают общую золотую, светозарную гамму «Троицы».

Шедевр Рублева можно созерцать часами, открывая все новые и новые стороны прекрасного. Вглядитесь. .

Попробуйте найти следы работы кисти, и вы увидите этот мужественный, твердый почерк мастера.

Одним касанием назначены и посохи ангелов, и тяжелые штрихи глубоких складок одежд. Уверенность и убежденность живописца в найденном им решении неотразимы!

«Троица» — это заглавное русское творение.

Рублев — отец не только нашей национальной живописи, он один из зачинателей философии Руси — всепобеждающего деяния добра. Андрей Рублев недаром ушел от ветхозаветного сюжета, от иллюстративности, его икона ставит проблемы гуманизма, гармонии, мелодичности, доброжелательности, разума. Вот почему у «Троицы» с утра до вечера толпятся зрители, созерцая и размышляя. А ведь большинство посетителей галереи не знают сюжета иконы, однако мир и тишина, царящие в этом произведении древнего мастера, покоряют, заставляют мечтать, размышлять о прекрасном, о гармонии природы и человека, о силе добра. О мире. .

Голова Спаса. Чин деисусный. Фрагмент из «Звенигородского чина»

Андроников монастырь. Стройные башни с золотыми флажками флюгеров. Белые массивные стены, узорчатые, с острыми прорезями-бойницами. Гулкие плиты двора, в центре — Спасский собор. На стене чугунная плита. Надпись гласит: «Здесь погребены в 1430 году Андрей Рублев с Даниилом Черным». Крутые ступени крупной каменной кладки. Вход в храм закрыт. Тихо... Шелестят, шепчут о чем-то старые деревья. Поют птицы. Ветер шевелит травы, нагибает головки ромашек.

Выхожу на крутогор.

Внизу Яуза.

Где-то, за домами, поблескивает вдали золото кремлевских храмов.

Вдруг раздался грохот.

Я оглянулся.

Через мост, позвякивая на стыках рельсов, бежала электричка. .

Шла жизнь.

В залах древней русской живописи Третьяковки иногда можно услышать замечания зрителей: «Ах, они не так нарисованы!» Это происходит потому, что на иконы продолжают смотреть так же, как на полотна станковой живописи, экспонированные в галерее.

Конечно, между картиной и произведениями иконописи дистанция немалая.

Но это не означает, что иконы нарисованы плохо.

Такие ложные представления не новы.

Вот что пишет известный русский художник и искусствовед Илья Остроухов, избранный после Третьякова попечителем галереи:

«Еще покойный проф. Буслаев видел в нашем величайшем искусстве иконописи лишь плод «векового коснения русского народа», из которого наша иконопись, по его мнению, стала выходить лишь в XVII веке, когда потянулась за западноевропейской живописью... Таким образом, как в литературе, так и в живописи русской XVII века, сказалось благотворное влияние Запада... Только теперь, очень, очень недавно, какой-нибудь десяток-другой лет, это печальное заблуждение стало рассеиваться. Прежде всего икону стали расчищать. Были поражены ее красками, гармонией линий, композицией, чарова-ньем ее духовной выразительности, поняли и ее — столь странную на первый взгляд и столь обдуманную на деле «обратную перспективу», условность ее пейзажа. И вот теперь наша — именно наша — древняя русская икона, столь радостно-близкая и понятная старым русским людям, открывается изумленному миру как искусство высочайших достижений человеческого духа, равных которым надо искать лишь в искусстве Древнего Египта».

Историки, искусствоведы продолжают спорить об атрибуциях произведений мастера, о датах биографии художника. .

В русском искусстве нет прямых продолжателей Рублева, да это, впрочем, и невозможно, — слишком индивидуально и личностно его творчество.

Но тонкость прозрений, человечность, лучезарность присущи лучшим полотнам Венецианова, Александра Иванова, Ге, Врубеля, Рябушкина, Нестерова.

Рублев — национальный гений, предтеча.

Он открыл окно в мир русскому искусству, и его по справедливости можно назвать «русским Леонардо» по той изумительной мягкости форм и глубочайшей философии, которые свойственны его музе.

Как и Леонардо, он не был удачлив, судьба его загадочна, но небольшое количество произведений Рублева представляет одну из вершин мирового искусства.

Его «Троица» словно говорит нам из далекого далека:

«Люди, любите друг друга, гоните зло неверия в духовность человека, отличающую его от зверя. .

Ищите совершенство в добре, красоте, свете правды…»

ДМИТРИЙ ЛЕВИЦКИЙ

Карета камергера князя Семена Нарышкина въезжает в столицу. Семен Кириллович доставил из Парижа в Санкт-Петербург своего близкого друга — философа Дени Дидро.

Каждый день в точно назначенный час великий французский просветитель вступал на сияющий паркет нового Зимнего, построенного Растрелли.