Через много-много лет, накануне XX века, в 1899 году Репин пишет своему большому другу и советчику Стасову, пожалуй, самые сокровенные за их долгое знакомство слова:
«Я все тот же, как в самой ранней юности, люблю свет, люблю истину, люблю добро и красоту как самые лучшие дары нашей жизни, и особенно — искусство! Искусство я люблю больше добродетели, больше, чем людей, чем близких, чем друзей, больше, чем всякое счастье и радости жизни нашей. Люблю тайно, ревниво, как старый пьяница, — неизлечимо… Где бы я ни был, чем бы ни развлекался, чем бы ни восхищался, оно всегда и везде в моем сердце, в моих желаниях, лучших, сокровеннейших. Часы утра, которые я посвящаю ему, — лучшие часы моей жизни. И радости и горести — радости до счастья, горести до смерти — все в этих часах, которые лучами освещают или омрачают все прочие эпизоды моей жизни».
Бурлаки на Волге. Фрагмент.
Но вернемся вновь к «Автопортрету» 1863 года.
На нас продолжает внимательно и в то же время робко глядеть миловидный юноша.
Но вдруг его пристальный взор заставляет нас насторожиться: не слишком ли много он видит, не слишком ли глубоко он проникает в ваше нутро, не слишком ли пронзительно оценивает этот юнец все и вся?
И, может, его робость есть не что иное, как «уничижение паче гордости»?
И тут-то открывается перед нами одно из тайных качеств сложного характера Репина. Он признается в этом свойстве лишь на закате жизни, через пол века:
«Несмотря на тайную титаническую гордость духа внутри себя, в жизни я был робкий, посредственный и до трусости непредприимчивый юноша…»
Робкий титан. Застенчивый гордец.
Эти, казалось, несовместимые противоречия в душе художника рождали тот сложный и порою не сразу доступный пониманию, но тем более великий характер, который представлял собою безвестный паренек из Чугуева, с простою русской фамилией Репин.
«Бурлаки».
Нынче в кино стало модно вдруг останавливать движение.
И тогда вы видите как бы остановленную жизнь.
Завороженный миг.
Нечто подобное создает художник, когда пишет картину, с той лишь «небольшой» разницей, что организация подобного «мига» иногда отнимает у живописца много-много лет, а иногда всю жизнь.
Так, мы вечно зрим истомленное восторгом страданий лицо боярыни Морозовой и видим ее подъятый перст, до нас доносятся ее внохновенные слова…
Картина Сурикова…
Мы слышим шепот старца и рыдания блудного сына, прижавшегося к отцу. Мы словно видим осторожные прикосновения рук слепца к рубищу странника — таков гений Рембрандта…
Так всегда идет, идет и идет на нас из огнедышащего пекла летнего волжского полдня вереница опаленных зноем, изможденных, оборванных, но сильных людей. «Бурлаки» Репина.
Бурлаки на Волге.
«Со смелостью, у нас беспримерною, Репин окунулся с головою во всю глубину народной жизни, народных интересов, народной щемящей действительности». Эти слова Стасова рисуют меру подвига молодого живописца, только что окончившего Академию и получившего первую золотую медаль..
Стоит ли описывать историю рождения «Бурлаков», поездку Репина с художником Васильевым на Волгу для собирания этюдов к картине?
Может быть, стоит только напомнить о встрече живописца с Каниным. Пожалуй, никто лучше самого Репина не смог бы описать эту сцену, когда Канин, стоя в лямке, позировал мастеру:
«Во время стояния в лямке он поглощал меня и производил на меня глубокое впечатление, — пишет Репин. — Была в лице его особая незлобивость человека, стоящего неизмеримо выше своей среды. Так, думалось мне, когда Эллада потеряла свою политическую независимость, богатые патриции железного Рима на рынках, где торговали рабами, покупали себе ученых-философов для воспитания своих детей. И вот философ, образованный на Платоне, Аристотеле, Сократе, Пифагоре, загнанный в общую яму или пещеру с беглыми преступниками-зем-ляками, угонялся на Понт Эвксинский и там лежал на солнцепеке, пока кто-нибудь покупал наконец его, 60-летнего старика».
Хочется обратить внимание на богатый язык Репина, на его великолепное ассоциативное мышление, на его эрудицию — словом, на те слагаемые, без которых не складывается понятие, высокое и чтимое народом, — художник.
Великий русский композитор Мусоргский пишет Репину:
«То-то вот, народ хочется сделать. Сплю и вижу его, ем и помышляю о нем, пью — мерещится мне он, один, цельный, большой, неподкрашенный и без сусального… Какая неистощимая… руда для хватки всего настоящего, жизнь русского народа! Только ковырни — напляшешься, — если истинный художник…»
«Бурлаки» имели европейский успех. Картина была гвоздем на венской Всемирной выставке 1873 года и на парижской 1878 года. Крупнейший немецкий критик Пехт громогласно объявил, что на выставке нет другой такой жизненной и солнечной картины, как «Бурлаки».
Бурлаки на Волге. Фрагмент.
Поль Манц писал:
«Кисть Репина не имеет никакой претензии на утонченность. Он написал своих «Бурлаков», нисколько не льстя им, быть может, даже немножко с умышленною некрасивостью. Прудон, приходивший в умиление перед «Каменоломщиками» Курбе, нашел бы здесь еще большую оказию для своего одушевления… Репин пишет немного шершаво, но он тщательно выражает и высказывает характер».
Нет нужды пересказывать все хвалебные отзывы крупнейших русских деятелей культуры, видевших в «Бурлаках» явление новое, глубокое, высоко гражданственное.
Правда, находились и недовольные… Им не нравилась суровая панорама русского бытия, развернутая живописцем.
Вот что заявил министр путей сообщения Зеленых при встрече с художником:
— Ну, скажите, ради бога, какая нелегкая вас дернула писать эту нелепую картину? Ну, как не стыдно — русский?.. Да ведь этот допотопный способ транспортов мною уже сведен к нулю, и скоро о нем не будет и помину. А вы пишете картину, везете ее на всемирную выставку в Вену и, я думаю, мечтаете найти какого-нибудь глупца богача, который приобретет себе этих горилл, наших лапотников!
«Протодиакон». Все в нем, от размаха богатырских плечей, мощных дланей, похожих на корневища вяза, до величественной брады, черных густых бровей, нависших над грозными очами с искорками диавольского лукавства, монументального багрового носа, — все в нем огромно, крепко сбито.
Но чугуевский Гаргантюа не просто физически громаден.
В нем что-то от микеланджеловского «Моисея» — древнее, библейское…
Он возложил десницу на свое неуемное чрево, взглянул на нас, грешных, и вот через мгновение на нас рухнет обвалом — «многа-а-а-я ле-е-е-та».
И от рыка его задрожат своды храма божьего и сладко замрет сердце прихожан, особливо из купцов.
Но Репин не обомлел при виде этого монстра духовенства и православия, наоборот, все движения руки художника, все мазки его волшебной кисти, покорные гению, послушно легли на положенные места, вперед нами шедевр!
Протодиакон.
Все краски, как бы заговоренные, согласно поют… Разноголосый хор золотистых, коричневых, темно-красных тонов. Их голос бархатист, звучен, глубок.
Прозрение…
Так увидеть натуру живописец мог, только как бы вновь родившись. А ведь так и было.
Пропутешествовав несколько лет по Италии, Франции, налюбовавшись вволю великими творениями старых мастеров, Репин окунулся в лоно отчизны — родной Чугуев.
«Протодиакон». Язык этого полотна прост и сдержан и в то же время темпераментен и свеж. В этом «этюде», как его называли современники, как бы вновь воскрес голос высокой классики в живописи — голос обобщенный, человечный и правдивый.