Изменить стиль страницы
Мастера и шедевры. т. I i_146.jpg

Эдуард Мане. Мальчик с вишнями.

Господин министр, мы вручаем в Ваши руки «Олимпию». Мы желаем увидеть ее занявшей место в Лувре, среди своей эпохи, среди произведений французской школы…»

Мечта друзей со временем свершилась. «Олимпия» сегодня — гордость французских собраний.

Судьба Эдуарда Мане полна горечи и разочарований. Вот короткая записка живописца к известному в то время критику Альберту Вольфу, написанная за год до смерти мастера:

«Благодарю Вас, мой друг, за любезные вещи, которые Вы мне говорите по поводу моей выставки, но я буду рад наконец прочесть еще при жизни ту замечательную статью, которую Вы посвятите мне после моей смерти».

Мане так и не дождался публикации статьи Вольфа.

Он умер.

А Вольф жил… Вот один из образцов велеречия этого рутинера по поводу одной из выставок импрессионистов:

«Есть зрители, которые лопаются от смеха при виде всего этого. Что касается меня, то у меня сжимается сердце. Эти так называемые художники называют себя непримиримыми, импрессионистами. Они берут полотна, краски, кисти, бросают несколько случайных тонов и все это подписывают. Подобным образом заблудшие души подымают в Вилль-Эврар каменья на дороге, воображая, что нашли бриллианты. Страшное зрелище человеческого тщеславия, заблудившегося до безумия».

Мане и Моне… На картине «Мастерская» они обсуждают работу своего друга Базиля.

Эдуард Мане. Элегантный, в руках длинная кисть. Сзади него чернобородый мужчина в черной паре — Клод Моне. В профиль к нам высокий, долговязый Фредерик Базиль, автор полотна «Мастерская».

Через несколько месяцев по окончании картины «Мастерская художника» была объявлена франко-прусская война. Живописец Базиль записывается добровольцем в полк зуавов. 28 ноября 1870 года он был убит в сражении при Бон-ла-Роланде. Кстати, Мане в эту войну служил в национальной гвардии под началом известного художника Мессонье, Ренуар был кирасиром. Дега — артиллеристом.

Самый скромный из персонажей «Мастерской» Эдмон Метр. Это большой друг Базиля, музыкант-любитель. Вот и сегодня, пока друзья говорят о высоких материях и спорят, он тихо наигрывает на фортепьяно любимого Шопена.

Мастера и шедевры. т. I i_147.jpg

Эдуард Мане. Женщина с подвязкой.

Гудит печь, еле слышна мелодия шопеновской музыки. Сочно и уверенно звучит голос Мане:

«Краткость в искусстве — это и необходимость и элегантность. Человек, кратко выражающийся, заставляет думать; человек многословный надоедает. Старайтесь всегда совершенствоваться в направлении все большей краткости… Передавая лицо, ищите большие световые и теневые плоскости… все остальное естественным образом добавится, и зачастую добавлять придется очень мало. И затем, развивайте свою память. Ибо природа никогда вам не даст ничего, кроме справки. Она словно перила, препятствующие вам впасть в банальность. Нужно оставаться господином и делать то, что нравится. Не надо заданных уроков, нет, не надо уроков!»

Взгляните на «Флейтиста», до чего ярко выражает этот небольшой холст основное кредо Мане — краткость, предельный отбор, простоту и классическую точность рисунка и цвета.

Обобщение и краткость…

— Помилуйте! — воскликнет читатель. — А где вы видите в этом холсте приметы новаторства? Это превосходное полотно, под которым мог бы подписаться сам Франсиско Гойя или любой другой классик.

Мысль эта закономерна. Ведь Мане, сколько ни глумились над ним современники, в своем искусстве опирался на школу великих реалистов — Веласкеса, Рубенса, Гойи. И сегодня кажется бесконечно странным весь пафос преследования Мане.

Может быть, после прочтения строк Теодора Дюре нам станет яснее любовь буржуазного зрителя парижского Салона XIX века к посредственности.

«Ах, как это плохо нарисовано!» — в течение тридцати лет это говорили о Делакруа.

«Но это совсем не закончено! Это только наброски!» — вчера еще это был постоянный припев по поводу Коро.

«Ах, мой бог, как эти люди уродливы, какие ужасные типы!» — это резюме мнений буржуа о Милле и т. д.

И так будет продолжаться с господином Мане до тех пор, пока публика, свыкнувшись с этим соединением достоинств, не примирится с ним и не начнет высмеивать какого-нибудь вновь появившегося художника.

Мастера и шедевры. т. I i_148.jpg

Писсаро. Оперный проезд в Париже.

Но вернемся в последний раз к «Мастерской».

Глядя на респектабельных молодых людей в строгих черных парах, в белоснежном белье, беседующих об искусстве, читатель вправе задать вопрос: где же видны та нищета и лишения, которые преследовали представителей нового движения художников?

Вот строки из писем Клода Моне:

«Я полагал, что, быть может, вы будете настолько добры и придете мне на помощь, так как положение у меня отчаянное и, что самое худшее, я даже не могу работать. Не стоит говорить вам, что я готов сделать все, что угодно, и за какую угодно цену, лишь бы выкарабкаться из этого положения и иметь возможность сейчас начать картину для следующего Салона, чтобы опять со мной не повторилось подобной истории».

Однако некий Уссей, к которому адресовано письмо, видимо, не купил у него картины.

Но непризнание, нужда не останавливали мастеров. Не внимая хуле и поношениям, изо дня в день они упорно работали. Огромный, непрестанный труд талантливых мастеров, изучение классиков и, главное, работа на натуре — непосредственно на открытом воздухе — дали возможность за сравнительно короткий исторический срок открыть новую красоту.

Пробить путь к солнцу.

… Наконец, на бульваре Капуцинок была открыта первая выставка, которая дала начало и название новому движению. Сегодня жутковато читать отчет о первой выставке молодых художников, написанный бойким пером некоего Луи Леруа из газеты «Шаривари» за 25 апреля 1874 года.

«О, это в самом деле был напряженный день, — писал критик, — когда я рискнул отправиться на первую выставку на бульваре Капуцинок в обществе господина Жозефа Винсента, художника-пейзажиста, ученика Бертена (академист — И. Д.), получавшего медали и награды при нескольких правительствах! Неосторожный художник отправился туда, не подозревая ничего плохого, он полагал, что увидит там картины, какие можно увидеть везде, хорошие и скверные, больше скверных, чем хороших, но не чуждые некой художественной манере, культуре формы и уважению к старым мастерам.

Увы, форма! Увы, старые мастера! Мы больше не хотим их знать, мой бедный друг! Мы все изменили!

Войдя в первую комнату, Жозеф Винсент получил первый удар перед «Балериной» господина Ренуара. «Как жаль, — сказал он мне, — что художник, обладающий известным пониманием цвета, не умеет рисовать, ноги его балерины похожи на ее газовые юбки».

Нет нужды цитировать всю статью, наполненную дешевыми остротами и глупостями. Но вот строки, которые оставили в истории искусства гроша не стоящее имя Л еру а.

«Что изображает эта картина? Взгляните в каталог:

«Впечатление. Восход солнца» (картина Клода Моне).

— Впечатление — так я и думал. Я только что говорил, сам себе, что раз я нахожусь под впечатлением, то должно же в ней быть заложено какое-то впечатление … а что за свобода, что за мягкость исполнения! Обои в первоначальной стадии обработки более законченны, чем этот морской пейзаж…»

Итак — виват, месье Леруа!

Весь Париж только и говорил тогда о вашем «открытии».

«Импрессионисты» («импресьон» — впечатление)… Это слово начало свою бессмертную жизнь с вашей легкой руки.

Мастера и шедевры. т. I i_149.jpg