Пришел апрель 1478 года. По городу ползли недобрые слухи. Кто-то мутил народ. Старинная гордая семья Пацци плела паутину заговора. Не без помощи Ватикана, которому, как и им, надоела слава дома Медичи. Она мешала многим делам. И вот Пацци решили покончить с Лоренцо и Джулиано Медичи. Убить их. Ночные сборища на роскошных виллах и в богатейших дворцах становились все более шумными и зловещими. «Надо спешить, — кричал Франческо Пацци, — время не ждет!» Наконец было принято решение. В воскресенье, во время службы в соборе Санта Репарата, братья Медичи будут заколоты.

Страшны страницы летописи тех дней. Даже мудрейший и опытнейший Никколо Макиавелли в своей «Истории Флоренции» содрогается от той меры коварства и лживости, которая позволила заговорщикам провожать молодого Джулиано в храм и забавлять его шутками, не забывая при этом «под предлогом дружеских объятий ощупать все его тело, чтобы убедиться, нет ли на нем кирасы». Главари заговора продолжали разыгрывать эту жуткую комедию предательства там, в церкви, окружая Лоренцо и Джулиано лицемерным оживлением и лестью. Притворство заглушило бдительность. Джулиано пал под ударами кинжалов. Лоренцо удалось спастись.

Наступила быстрая расплата. Пацци и их сообщники в ужасе бежали, но часть была схвачена.

«По всему городу, — пишет Макиавелли, — повсюду можно было видеть растерзанные тела убитых, которые несли насаженными на копья либо волокли по улицам…» Других заговорщиков обнаружили позднее. Судили и публично казнили.

Но это событие носило еще «мистический» характер. Флоренция содрогнулась от таинственной встречи двух дат — 26 апреля 1476 года и 26 апреля 1478 года. Это были день смерти Симонетты Веспуччи и день гибели ее возлюбленного Джулиано. Их разделили ровно два года. Вспомним, что в эпоху кватроченто еще горели костры, поэтому такое колдовское совпадение многими воспринималось как чудо.

Ну, а как Сандро Боттичелли? Ему срочно заказали написать фреску с изображением казненных главарей. Художник забросил «Весну». Рисовал с натуры, в самой гуще людей, на пьяццо Синьории, у палаццо Веккио. Трупы повешенных на окнах дворца главных заговорщиков возникали в набросках.

Живописец приходил в студию, бросал листы на пол. Падал в кресло. Рисунки казненных лежали рядом с эскизами к «Весне».

Так столкнулись в мастерской Боттичелли жизнь и смерть, свет и мрак.

Надо заметить, что фреска, исполненная Сандро, прожила недолго и не дошла до наших дней. Ее сколотили и уничтожили через некоторый срок, после падения рода Медичи… А картина «Весна» поныне является гордостью Флоренции, Италии, всего человечества.

Мало кто знает, что триста с лишним лет на тихой вилле Кастелло находилось в глубоком забвении одно из величайших творений. «Примавера» — «Весна», вечный памятник Симонетте Веспуччи. Картину заметили лишь в середине прошлого столетия, как, впрочем, и «Рождение Венеры».

«Весна». Всмотритесь пристальней в лицо Весны. Вас поразят русалочья лукавость, почти холодность прозрачного взора юной богини. Много, много исписано бумаги о загадке улыбки Моны Лизы — Джоконды, но разве родниковая свежесть губ Флоры не таит в себе ласковую, но со льдинкой завороженности тайну? В волшебной приветливости Весны — очарование природы, каждый год восстающей из мрака и хлада зимы навстречу горячему солнцу. Что-то призывно влекущее скрыто в гордой открытости этой белокурой девушки, усыпанной цветами. Но берегитесь: весна — пора опасная. Глядя на свободно идущую высокую стройную красавицу, невольно ощущаешь то странное и неожиданное чувство, которое возникает в жаркий майский полдень, когда внезапно вас настигает порыв холодного ветра, пахнущего сырой землей и талым снегом. Испытующе смотрит на нас Флора. Она одна обращена к зрителю. Все происходящее на картине лишь ее окружение. И Боттичелли создал чарующий, будто случайно увиденный момент из жизни природы, когда его освещенные на картине фигуры походят на цветущий сад, когда деревья, повинуясь дуновению ветра, чуть-чуть шевелят ветвями, как бы кружась в неуловимом танце. Несмотря на условность сюжета, пространства, перспективы «Весны», в ее основе лежит живое ощущение бытия.

Живопись Сандро Боттичелли прекрасна. Рисунок, линия предельно отточены. Но удивительно, что ювелирная чеканность исполнения деталей нисколько не мешает чувствовать состояние весеннего томления, всю магию этой мистерии, в которой словно слышится скрытое бурление соков земли.

Думается, что Боттичелли в миг окончания картины «Весна» был полностью охвачен святой верой в то, что красота спасет мир. И эта мысль, выраженная Достоевским в XIX веке, укрепляет вечную жизненность этого убеждения.

Рим. Жаркий полдень. Сикстинская капелла. Августовское солнце вливается через узорные решетки узких окон в огромное пустое помещение. Вдоль высоких стен прилепились леса.

Гулкая тишина. Пахнет сырой штукатуркой. Эхо доносит обрывки фраз. И снова безмолвие. Лишь порою слышатся плеск воды или звуки торопливых шагов по скрипучим доскам. Но воздух кажется пронизанным невидимыми силовыми полями. Идет молчаливое, но яростное соревнование. Лучших мастеров собрал папа Сикст IV, чтобы создать фрески, должные увековечить его имя. Боттичелли, Перуджино, Гирландайо, Филиппино сошлись в Сикстинской капелле.

Когда куранты пробили полдень, у ног Сандро Боттичелли из-за стропил лесов возникло довольное лицо его земляка Доменико Гирландайо. Он что-то жевал. Боттичелли в измазанной известкой и краской рубахе, косматый, небритый, походил скорее на бродягу, чем на руководителя росписей. Только светлые сияющие глаза помогали узнать любимца Флоренции. Сандро работал над фреской «Исцеление прокаженного и искушение Христа». В ту минуту он с превеликим тщанием выписывал черты лица племянника Сикста IV Джироламо Риарио. Надо заметить, что сам папа был уже изображен в центре росписи.

- Алессандро, — улыбнулся Гирландайо, и его толстый нос смешно сморщился, — ты перестарался. Племянник получился слишком резвый. В нем мало благочестия. И вообще пора отдохнуть и перекусить.

- Любезный земляк, погоди, надо записать остаток сырой штукатурки, и потом я твой верный и покорный слуга.

Вскоре друзья сидели в траттории. А потом, обильно отобедав, вдруг решили прокатиться, окунуться в море. Позади остались суетливая столица, грозные древние руины, дрязги и интриги папского двора.

Тирренское море … Пустынные, безлюдные пляжи. Гул прибоя, шорох камней. Лазурная чаша воды. Горячий упругий ветер рвал с плеч легкие плащи, бросал в лицо соленые брызги.

Доменико Гирландайо расхотел купаться, его клонило ко сну. Он расстелил плащ и решил вздремнуть. Боттичелли не стал тревожить коллегу. Пошел бродить вдоль моря.

Огромное пространство лежало перед живописцем. Величественное солнце клонилось к закату. Бездонное небо было чисто. Ни одна туча не омрачала его мерцающую бирюзу. Где-то в сиреневой дали небо и море сливались, и казалось, что они едины в своем щедром и добром сиянии.

Чего только не встречалось на песке! Осколки старинных амфор, выброшенные пучиной, клочковатые пряди водорослей.

Чьи-то забытые сандалии. И раковины, раковины — розовые, белые, голубые. Сандро поднял одну из них. Большая, с жемчужным отливом, она была чудом пропорции. Почти прозрачная тонкая раковина была будто сотворена безымянным ваятелем античности. Ветер плеснул в лицо Боттичелли пригоршню брызг.

Вечное, непостижимое море улыбалось художнику. Ведь оно видело Помпея, Цезаря, Суллу. Их давно нет, а бездна все гонит и гонит бесчисленные полчища волн на покатый берег. Порыв свежего ветра где-то сорвал листья, и они закружились над прибоем. Вдруг Сандро вспомнил Флоренцию, Анджел о Полициано. И, как вспышка, из мрака забвения возникли строки: