— Отец Григорий, мне нужно поговорить с вами.

Он обвел жадными глазами обращенные к нему лица и улыбнулся какойто женщине с рубиновыми серьгами, которые сверкали на солнце.

— Всем нужно говорить со мной, — тихим голосом произнес он. — Потому что я — та дорожка, что ведет к Христу.

— У меня срочное дело.

— Пойдем со мной, дитя Христово.

Он положил ей руку на талию и пошел вместе с ней к заветной двери в свой кабинет. Валентина услышала за спиной разочарованные вздохи. Кабинет по форме оказался узким и вытянутым. В углу у иконы Казанской Божьей Матери горела красная лампадка. Из мебели здесь имелись старый письменный стол да потертый кожаный диван. Разве что еще невысокий столик посреди комнаты, на котором лежала раскрытая Библия. Помещение это произвело на Валентину отталкивающее впечатление, как и сам Распутин. Здесь было не убрано и чувствовалось какоето нечеловеческое, дикое начало, хоть Валентина и не могла понять, что именно навело ее на эту мысль.

Распутин, едва войдя в свой кабинет, опустился на колени перед золоченой иконой и низко поклонился. Длинные черные прилизанные волосы свесились чуть не до пола, большие красные губы зашевелились, произнося неслышные слова молитвы. Валентина помнила эти губы, помнила их неприятный вкус. Она вздрогнула. Ей отчаянно захотелось поскорее покинуть эту комнату, но она не знала, сколько времени он проведет на коленях, минуты или часы.

— Отец Григорий, у меня умирает сестра.

Распутин засмеялся. Такого Валентина не ожидала. Поднявшись на ноги, он сказал:

— Деточка, мы все умираем.

— Я пришла не за такими словами. Я слышала, вы исцеляете людей. Пожалуйста, помогите моей…

— Дитя Христово, — протянул он звучным голосом, — ты слишком торопишься. Ты хочешь побыстрее прожить жизнь, но тебе надобно помедлить и о грехах своих подумать.

Видя устремленные на нее холодные бледные глаза, Валентина почувствовала, что у нее краснеют щеки и начинают путаться мысли.

— Грех, — ровный голос пронизывал ее мозг, — есть тропинка, ведущая к Господу. Мы грешим и просим прощения, и так мы предстаем перед Ним. — Распутин подошел ближе, и Валентине стоило большого труда оторвать взгляд от его глаз.

— Я пришла сюда не для того, чтобы говорить о грехе. Исцеление — вот что мне нужно.

— Всем нам нужно исцеление. — Он положил тяжелую руку ей на плечо.

— Вы можете мне помочь, святой отец?

— Да. — Он наклонился, чтобы поцеловать ее в лоб, но на этот раз Валентина была готова и успела отойти от него на шаг. — А, пугливая горлица. — Его улыбка сделалась шире. — Ну ничего, мне такие по душе.

Она оглянулась на дверь. Путь был свободен.

— Отец Григорий, люди рассказывают, что вы настоящие чудеса вершите с цесаревичем и помогаете его отцу и матери — государю и государыне.

Его глаза опустились, и Валентина облегченно провела языком по губам.

— Господь Своей милостью сделал меня проводником Его власти и любви к этому мальчику, будущему императору российскому. — Неожиданно он повернулся и сел на диван. — Поди ко мне.

— Вы поможете мне? У меня есть деньги. Немного, но… — Она положила на стол небольшой кошелек.

— Преклони колени. — В небольшой комнате голос Распутина зазвучал повелительно.

— Я лучше постою здесь.

— Значит, не подходишь ты мне. Горда очень.

— Мою сестру зовут Катя. Катя Иванова. У нее холера. Я прошу вас. — Девушка подошла к Распутину и опустилась перед ним на колени прямо на голый деревянный пол. — Я прошу вас, помогите ей. — Она вдруг почувствовала необыкновенную тяжесть в груди. — Пожалуйста, помогите Кате.

Он властным жестом возложил ей на голову тяжелую руку, и Валентина почувствовала тепло, которое растеклось по ее мозгу и так перемешало все мысли, что она чуть не позабыла, для чего пришла в эту квартиру и что ей нужно от этого человека.

— Нет! — прошептала она, отклонилась и быстро встала на ноги.

Рука Распутина опустилась на кожаный диван.

— Сильна.

Он издал непонятный звук, похожий на утробное рычание. Грубый, распутный, полуобразованный крестьянин. Да, он был таким, и все же Валентина чувствовала его силу. Она прикоснулась пальцами к его колену.

— Помогите, отец Григорий.

Он долго смотрел на нее. Потом его губы зашевелились, он стал беззвучно читать молитву. Ее пальцы были единственным связующим звеном между ними. Глаза его округлились, цвет их стал насыщеннее, но потом они словно покрылись пленкой, и в первый раз после того, как забеременела, Валентина почувствовала ужасный приступ тошноты. Распутин чуть подался вперед, взял в ладони ее лицо, царапнув грязными ногтями щеки, после чего настроение его, похоже, изменилось.

— Тебе бы быть милой и ласковой, — произнес он с печальной улыбкой. — Тебе бы быть сладкой и благоухающей, моя маленькая горлица.

— Я не маленькая и не горлица. Но мне нужна ваша помощь. Спасите сестру.

— Я над ней не властен.

— Не говорите так! Пожалуйста!

Он так приблизил к ней лицо, что она рассмотрела оспинки на его носу и почувствовала запах коньяка в его дыхании.

— Господь всемогущий исцеляет моими руками, — сказал он, — и дает мне силу указывать грешникам путь к спасению души. Я вижу твою сестру. Скоро мытарства ее земной плоти прекратятся.

— Нет! Я не верю!

— Но ты… — Он высунул язык и прикоснулся им к ее губам. — Ты носишь в себе ребенка, девочку, которая однажды спасет своего отца из геенны огненной.

Нет. Откуда он знает? Это невозможно!

— Девочку? — выдохнула она.

— Да. — Он вдруг громогласно захохотал, тряхнул волосами и убрал от ее лица руки. — И она будет маленькой плутовкой, так что тебе надобно будет пристально за ней следить.

У Валентины загудело в ушах, она вся загорелась. Руки ее опустились на то место, где теплилась маленькая жизнь, и про себя девушка взмолилась, чтобы это был мальчик. Потому что если это мальчик, значит, Распутин ошибся. Господи, сделай так, чтобы он ошибся. Ошибся насчет Кати.

Она вскочила на ноги. Довольно лжи. Довольно игр с ее разумом. Больше он не прикоснется к ней. Валентина взяла со стола кошелек и вышла из комнаты.

Той ночью Катя умерла. Валентина была рядом. Она услышала мягкий хрипловатый выдох и увидела тот миг, когда хрупкое тело, перестав сопротивляться, навсегда успокоилось. Валентина не издала ни звука, она продолжала сидеть, упершись коленками в сестрину кровать, и сжимала в руках ее маленькую ладошку, не веря, что та может похолодеть.

Мать положила голову на подушку и тихо зарыдала. Только иногда из нее исторгались громкие и страшные хриплые всхлипы. Отец, стоявший у изножья кровати, вопрошал Господа, чем они заслужили такое наказание. Весь следующий день, пока приходили и уходили священники, пока зажигали свечи и жгли ладан, а потом и всю ночь, пока Соня обмывала тело и одевала Катю в свежее, Валентина не отпускала руку сестры.

Только на третий день, когда рассвет тронул черные занавески, она положила мраморнобелую руку, хрупкую и прозрачную, как фарфор, на одеяло и тихо вышла. Больше она туда не возвращалась. Зайдя в свою комнату, Валентина открыла ящик стола и порвала свой список.

Громкая тревожная музыка будоражила душу Йенса. Аккорды гремели, руки Валентины поднимались и падали на клавиши подобно надломленным крыльям птицы. Музыка заполнила каждый уголок комнаты, звучала то нарастающими крещендо, то пронзительнонежными пассажами, от которых сердце Йенса сжималось и на глаза наворачивались слезы.

Он сидел рядом с Валентиной час за часом, глядя, как вздрагивает ее тело, прислушиваясь к каждому крику, так и не сорвавшемуся с ее уст. Она играла так, словно музыка, как стремительный прилив, могла заполнить каждую ее клеточку, поглотить вены, кости и разум, не оставив места для печали и боли. А когда он поднялся с кресла, подошел к ней сзади и заключил в объятия, она так прижалась к нему, что руки ее уже не могли играть. Они помолчали немного, качаясь из стороны в сторону — бессмысленные, горестные движения, — а потом она задрожала всем телом, сильно, пока внутри у нее чтото не щелкнуло, а после развернулась и крепко обняла его.