На этот раз казак отпустил. Когда она подбежала к отцу, взгляд ее остановился на ногах того, кого Николай Иванов нес на руках. На одной была красная туфля. Туфля из той самой пары, что Валентина помогла выбрать сестре в одном из магазинов на Невском! Все тело, как и у отца, было черно, ноги, платье, лицо, даже волосы, кроме одной пшеничной пряди на виске, но та была залита красным.

Катя!

Валентина хотела кричать ее имя, чтобы сестра открыла голубые глаза, подняла голову и рассмеялась, довольная шуткой, но слово слетело с ее губ неслышным шепотом.

— Катя…

— Быстрее за доктором! — заорал отец слугам. — Господи боже, привезите его скорее! Мне все равно, что он…

Голос его дрогнул и оборвался. Валентина стояла рядом с ним, словно окаменев, она протянула руку к поломанной кукле на отцовских руках, но он отвернулся.

— Не прикасайся.

— Но я…

— Не прикасайся к ней. Это ты виновата.

— Нет, папа, я поехала…

— Ты должна была взять ее с собой. Она искала тебя, ждала. Изза тебя она пострадала. Ты…

— Нет, — прошептала Валентина, изумленно глядя на отца.

— Да. Я был в столовой, а она расстроилась, что ты не взяла ее, и, наверное, зашла в мой кабинет, а там… — Голос снова изменил ему, и он громко застонал. — Я расстреляю этих убийц. Всех! До единого! Богом клянусь!

— Катя…

Голова сестры шевельнулась. Красная туфля качнулась, задрожала, и из разодранного горла донесся странный, едва слышный неестественный звук. Прижав дочь крепче к груди, повторяя вполголоса ее имя, отец поспешил по широким ступеням к парадной двери. Валентина устремилась следом. Переступив порог, он резко развернулся и посмотрел на нее. То, что она увидела в его глазах, заставило ее замереть на месте.

— Уходи, Валентина. Уходи отсюда. Если лошади для тебя важнее, чем сестра, отправляйся их ловить.

Он прикрыл глаза и покачнулся. Потом ударом ноги захлопнул перед ней дверь.

Валентина молча пялилась на закрытую дверь. На железные заклепки, на черточку, которую они с Катей нацарапали, чтобы отметить, сколько снега намело на прошлое Рождество.

— Катя, — простонала она.

«А где мама? — вдруг подумала Валентина. — Готовит горячую воду и бинты?»

Неожиданно истошный визг откудато изза спины заставил ее обернуться. По дороге носились обезумевшие лошади, они трясли головами и брыкались. Кто их выпустил? Белые пятна пены уже покрывали их рты и бока. Что случилось в конюшнях? Может, там спрятались революционеры? Слуги бегали за испуганными животными, подманивали их, звали по именам, но нигде не было видно старшего конюха, Семена Попкова. Этот сильный и уравновешенный мужчина мог бы навести порядок и успокоить всех.

Где же он? И где Лев?

Она сбежала по лестнице и завернула за угол. Что, если он уже поймал когонибудь из тех, кто сделал такое с Катей? Папа наверняка простил бы ее, если бы она привела когото из этих революционеров.

— Семен! — крикнула она, выбегая на конный двор.

Она резко остановилась, тяжело дыша. Во дворе было тихо и непривычно пусто. Только Даша и широкогрудая стояли, привязанные к железному кольцу на стене. Они беспокойно топтались на месте, порывались бежать и бились друг о друга боками. В дальнем конце двора, за конюшней, был небольшой сарайчик, в котором находилось некое подобие рабочего кабинета главного конюха. Дверь была открыта. Внутри, в темноте, Валентина различила широкоплечую мужскую фигуру. Мужчина стоял на коленях к ней спиной, низко опустив кудрявую черную голову.

— Семен! — позвала она и услышала нотки страха в своем голосе.

Едва это слово слетело с ее уст, она поняла свою ошибку. Это был не главный конюх, это был его сын, Лев. Он склонился над чемто на полу. Сердце ее вновь отчаянно забилось, и она ринулась к двери.

— Лев, где…

Семен Попков, его отец, был прямо перед ней. Главный конюх лежал на земле, широко раскинув руки и устремив черные неподвижные глаза к небу. Горло его было перерезано от уха до уха. Валентина не представляла, что в человеке может быть столько крови. Весь ее мир как будто выкрасился в красный цвет. Кровь пропитала рубаху, залила волосы, разлилась по полу. Красные пятна плавали в самом воздухе, и от ее запаха девушка чуть не задохнулась.

В голове у нее затуманилось. Она моргнула, словно движением век могла заставить исчезнуть то, что лежало перед ней, потом моргнула еще раз, после чего перевела взгляд на сына казака. Слезы текли у него по щекам. Он держал отцовскую руку крепкими пальцами, точно хотел вырвать его из цепких объятий смерти. Валентина прикоснулась к спине молодого мужчины и почувствовала, что он весь дрожит. Она погладила его, ощутив пальцами, как напряжены его мускулы под рубашкой, и почувствовала отчаяние, которое свело их.

— Лев, — прошептала она и, желая както смягчить его боль, прикоснулась к его волосам, тугим, как проволока, смоляным завитушкам. — Какой ужас! Он был хорошим человеком. За что они и его?..

Попков поднял голову и отстраненно посмотрел на пятна крови на деревянных стенах. В этот миг, наверное впервые в жизни, из него потоком хлынули слова.

— Мой отец им был не нужен. Он ничего для них не значил. Ничего! Они это сделали лишь для того, чтобы показать, на что способны. Силу свою продемонстрировать. И чтобы предупредить тех, кто работает на других таких, как вы.

Он замолчал. Слова эти поразили ее.

Валентина еще долго стояла рядом со Львом. Все ее тело будто судорогой свело. Она представляла искалеченное тело Кати, вспоминала лицо отца, прислушивалась к полным боли стонам, которые вырывались из горла казака. Чтобы както утешить великана, она положила руку на его плечо, хотя понимала, что и ему, и ей утешения сейчас нужны меньше всего. В душе у нее разрасталась всепоглощающая ярость.

— Лев, — наконец твердо произнесла она, — они заплатят за это.

Молодой человек поднял на нее черные глаза.

— Я не успокоюсь, — прорычал он, — и ничего не забуду, пока не умрет последний из них.

— Я не забуду, — эхом повторила она.

Взгляд Валентины скользнул на бездыханное тело Семена, человека, который когдато в первый раз посадил ее на спину лошади (тогда ей едва исполнилось три года) и который всегда первым бросался к ней, когда ей случалось падать. Он отряхивал пыль, громогласно смеялся и снова усаживал девочку в седло.

— Не забуду. И не прощу.

Тихие слова ее прозвучали, как клятва.

Усадьба притихла. В комнатах не горел свет. Все старались производить как можно меньше шума и разговаривали вполголоса, словно в доме с покойником. Валентине хотелось распахнуть окно и закричать: «Она еще не умерла!», но она молча сидела на кушетке в гостиной рядом с матерью, стараясь не обращать внимания на боль, которая грызла ее изнутри.

Мать и дочь в ожидании тяжелых шагов доктора на лестнице были погружены в свои мысли. Солнце пробивалось сквозь прикрытые шторы, и в комнате было жарко, но Валентина ощущала какойто внутренний холод. Взглядом она следила за тонкими пальцами матери. Они то переплетались, то хватали краешек кружев на рукаве, то на миг замирали на коленях под лавандовым утренним неглиже, хотя ее стройное тело оставалось неподвижным. Это движение рук матери тревожило Валентину сильнее, чем выражение отчаяния на ее лице и яркий алый румянец, проступивший на щеках. Елизавета Иванова была из тех, кто никогда не теряет самообладания. При виде ее нервно снующих пальцев Валентина утратила ощущение безопасности.

— Сколько еще? — взволнованно пробормотала девушка.

— Доктор давно не выходит. Это плохой знак.

— Нет, это значит, что он старается помочь ей. Он не сдается. — Она попыталась улыбнуться. — Ты же знаешь, какая Катя упрямая.

Елизавета Иванова всхлипнула, но тут же одернула себя. Ее воспитали традиционным образом, подобные ей считали предназначением женщины являться при муже не более чем бессловесным украшением, хорошо выглядеть, сопровождать супруга при каждом выходе в свет и рожать ему детей, один из которых обязательно должен быть сыном, для продолжения рода. С последним пунктом ей не повезло. Она родила двух здоровых девочек и, похоже, не могла простить себя за то, что так и не произвела на свет наследника, поскольку полагала, что это ей наказание от Всевышнего за какието смертные грехи. Теперь проклятие пало на ее младшую дочь.