И, поскольку, сделав усилие, она высунулась уже наполовину, носильщики подхватили под мышки это тело, серое и холодное, словно камень, из которого, казалось, оно возникло, и вытащили его наружу.

Первым движением бедного создания, оказавшегося на свободе и полной грудью вдохнувшего чистый воздух, было молитвенно сложить руки с радостным криком, обращенным к звездам, и упасть на колени, благодаря Господа; но, увидев, что в двух шагах от нее стоит ее спаситель, она, протянут руки, устремилась к нему с возгласом признательности.

Он — то ли из сострадания к этой полуголой женщине, то ли из собственного чувства стыдливости — уже снял свою монашескую рясу, которую можно было быстро распахнуть спереди сверху донизу, и набросил ей на плечи, оставшись в одежде, что была у него под рясой, — черном бархатном с лиловыми лентами костюме дворянина.

— Покройтесь этой рясой, сестра моя, — сказал он, — пока у вас нет обещанного платья.

Затем, видя, что она шатается или от волнения, или от усталости, он повернулся к носильщикам и, дав им кошелек, где, похоже, было вдвое больше обещанного, сказал:

— А ну-ка, молодцы, возьмите под руки эту женщину — она слишком слаба, чтобы идти, и доставьте ее в комнату настоятельницы.

Поднявшись в эту комнат, где по его приказанию был разведен жаркий огонь в очаге и на столе горели две свечи, он сказал настоятельнице:

— Теперь принесите бумагу перо, чернила и оставьте нас!

Та повиновалась.

Оставшись один, кардинал облокотился на стол и пробормотал:

— Думаю, на этот раз дух Господень со мной.

В это мгновение появился высокий носильщик: на руках он держал как ребенка потерявшую сознание узницу, укутанную в монашескую рясу, а затем поместил свою ношу в месте, указанном кардиналом, на некотором расстоянии от огня.

Потом, почтительно поклонившись, словно отдавая должное высокому рангу кардинала и величию его поступка, он вышел.

IX. РАССКАЗ

Кардинал остался наедине с бедным бесчувственным созданием; женщину можно было бы принять за мертвую, если бы время от времени нервная дрожь не сотрясала рясу из грубого сукна, которой она была укрыта так, что были видны только очертания тела — казалось, трупа, а не живого существа.

Но мало-помалу начало сказываться благотворное влияние огня: сотрясения рясы стали чаще, и две руки (их можно было бы принять за руки скелета, если бы чрезмерно длинные ногти не свидетельствовали, что они принадлежат телу, еще не испившему всю меру страданий этого мира) появились из рукавов, инстинктивно потянувшись к огню; затем медленно, словно из панциря черепахи, появилась голова: бледное лицо, расширенные страданием глаза с темными кругами до середины щек, полуоткрытый рот, позволявший увидеть стиснутые зубы; ноги вытянулись в том же направлении, показан из-под рясы две мраморные ступни. Наконец каким-то скованным, автоматическим движением тело приняло сидячее положение и глухо, словно из груди умирающего, прозвучали слова:

— Огонь! Как это хорошо — огонь!

И подобно ребенку, не сознающему опасности, женщина незаметно приблизилась к огню, тепло которого плохо ощущали ее заледеневшие члены.

— Осторожнее, сестра моя, — сказал кардинал, — вы обожжетесь.

Госпожа де Коэтман вздрогнула и всем телом повернулась в ту сторону, откуда исходил голос; она не заметила, что в комнате еще кто-то есть, а вернее — не видела ничего, кроме этого огня, притягивавшего ее и вызывавшего головокружение, словно бездна.

Какое-то мгновение она смотрела на кардинала, не узнавая его в костюме дворянина, ведь она видела его в монашеской рясе.

— Кто вы? — спросила она. — Я узнаю ваш голос, но вас я не знаю.

— Я тот, кто дал вам одежду и тепло, кто даст вам хлеб и свободу.

Она напрягла память и, казалось, вспомнила.

— О да, — сказала она, подавшись к кардиналу, — да, вы обещали мне все это, но… — она оглянулась кругом и, понизив голос, продолжала: — Но сможете ли вы сделать то, что обещали? У меня грозные и могущественные враги.

— Успокойтесь, у вас есть защитник более грозный и более могущественный, чем они.

— Кто же?

— Бог!

Госпожа де Коэтман покачала головой.

— Он давно забыл обо мне, — сказала она.

— Да, но когда вспомнит, он уже не забывает.

— Я очень голодна, — произнесла узница.

И туг же, словно во исполнение отданного ею приказа, дверь отворилась, и вошли две монахини, неся хлеб, вино, чашку бульона и холодного цыпленка.

Увидев их, г-жа де Коэтман закричала от ужаса:

— О! Мои палачи, мои палачи! Спасите меня! Она присела на корточки за креслом кардинала, чтобы неизвестный ей защитник оказался между нею и монахинями.

— Того, что я принесла, достаточно, монсеньер? — спросила с порога настоятельница.

— Да, но вы видите, какой ужас внушают заключенной ваши сестры. Пусть они поставят то, что принесли, на этот стол и удалятся.

Монахини поставили на самый дальний от г-жи де Коэтман край стола бульон, цыпленка, хлеб, вино и стакан.

В чашке была ложка; вилка и нож лежали на том же блюде, что и цыпленок.

— Идемте, — сказала настоятельница монахиням.

Все три женщины двинулись к выходу.

Кардинал поднял палец. Настоятельница, поняв, что этот жест относится к ней, остановилась.

— Имейте в виду, я попробую все, что будет есть и пить эта женщина, — сказал он.

— Вы можете безбоязненно сделать это, монсеньер, — отвечала настоятельница.

И, сделав реверанс, она удалилась.

Узница дождалась, пока дверь закроется, и протянула иссохшую руку к столу, осматривая его жадным взглядом.

Но кардинал взял чашку бульона и отпил из нее два- три глотка; потом повернулся к изголодавшейся, которая, пожирая его глазами, тянула к нему руки, спросил:

— Вы мне сказали, что не ели два дня?

— Три, монсеньер.

— Почему вы называете меня монсеньером?

— Я слышала, как настоятельница называла вас этим титулом; да и, кроме того, вы один из сильных мира сего, раз осмеливаетесь защищать меня.

— Если вы не ели три дня, значит, надо принять все предосторожности. Возьмите эту чашку, но пейте бульон по ложечке.

— Я поступлю, как вы прикажете, монсеньер, во всем и всегда.

Она жадно взяла чашку из рук кардинала и поднесла первую ложку ко рту.

Но горло ее словно сжалось, желудок словно сузился, и бульон прошел тяжело и болезненно.

Однако мало-помалу эти ощущения ослабли, и после пятой или шестой ложки узница смогла выпить остальное прямо из чашки. Допивая, г-жа Коэтман почувствовала такую слабость, что на лбу ее выступил холодный пот и она едва не потеряла сознание.

Кардинал налил ей четверть стакана вина и, попробован сам, дал ей, сказан, что надо пить маленькими глотками.

Узница выпила вино в несколько приемов. Щеки ее окрасились лихорадочным румянцем, и она поднесла руку к груди, говоря:

— О, я выпила огонь!

— А теперь, — сказал кардинал, — отдохните минутку и поговорим.

Он подвел ее к креслу, стоящему у камина напротив его кресла, и помог усесться.

Увидев, как он проявляет заботу сиделки к этому человеческому обломку, никто не узнал бы в нем страшного прелата, грозу французского дворянства, рубившего те головы, что королевская власть даже не пыталась согнуть.

Может быть, нам возразят, что за милосердием скрывались его интересы.

Но мы ответим на это: политическая жестокость, когда она необходима, становится справедливостью.

— Я еще очень хочу есть, — сказала бедная женщина, с жадностью взглянув на стол.

— Сейчас вы поедите, — ответил кардинал. — А пока что я сдержал свое обещание: вам тепло, вы будете есть, вы получите платье, вы обретете свободу. Теперь сдержите свое.

— Что вам угодно узнать?

— Как вы познакомились с Равальяком и где впервые его увидели?

— В Париже, у меня. Я была ближайшей наперсницей госпожи Генриетгы д’Антраг. Равальяк был из Ангулема и жил там на площади герцога д’Эпернона. За ним числились два нехороших дела. Обвиненный в убийстве, Он провел год в тюрьме, затем был оправдан, но в тюрьме успел наделать долгов. Он вышел из нее, чтобы туда же вернуться.