— Ах, продолжайте, сударь, — ответил он, — это так любопытно.

Я перезарядил ружье и подошел к Причарду.

Причард взглянул меня, как будто спрашивал, готов ли я, и, получив разрешение, побежал.

Взлетела стая из пятнадцати или шестнадцати куропаток.

Первым выстрелом я убил одну; вторую я ранил в крестец, и она, как обычно ведут себя куропатки, раненные подобным образом, взлетела почти вертикально.

Произошло то, что я предсказал: Причард ни на что, кроме как на нее, не обращал внимания; он следовал за ней не отводя взгляда, и, когда полет прекратился, она упала почти к нему в пасть.

Незачем было продолжать охотиться. Я узнал то, что хотел знать: эти места изобиловали дичью. Вернувшись в Париж, я поспешил к моему другу д’Орсе и поделился с ним своей удачей.

Он лепил бюст Ламартина.

Д’Орсе, граф д’Орсе, брат прекрасной г-жи де Граммон, — один из тех людей, чье имя мне приятно время от времени упомянуть. Я всегда могу сказать о нем что-то новое, и не только новое, но хорошее.

Так вот, д’Орсе был занят бюстом Ламартина, ведь он был не только вельможей, но и большим художником: он ваял и рисовал с совершенным изяществом. Может быть, в его рисунках и скульптурах найдется что поправить, но никто не обладал таким ощущением идеального, как он.

Единственный оставшийся нам портрет Байрона, тот, которым поэт требовал украшать все свои книги, сделан д’Орсе.

Безупречный вкус д’Орсе проявлялся во всем; не очень богатый и под конец жизни вынужденный считать деньги, после того как он был законодателем мод Франции и Англии, д’Орсе снял — уже не помню, на какой улице — за восемьсот франков какой-то чердак и превратил его в самую элегантную мастерскую во всем Париже.

В течение десяти лет он задавал тон Франции и Англии; его портной, разбогатевший благодаря ему, был известен своим умением одевать людей в соответствии с тем, к какому классу они принадлежали, делая невероятно тонкие различия.

Как-то раз один дворянин, проживавший в деревне, друг д’Орсе, приехал на месяц в Лондон; навестив графа, он сказал ему:

— Вот и я, мой милый, но это не все: мне предстоит провести в Лондоне некоторое время и не хочется выглядеть смешным; я не денди и не торговец из Сити, а деревенский дворянин; посмотрите на меня хорошенько и объясните вашему портному, как он должен меня одеть.

Д’Орсе на него посмотрел, затем направился к своей коллекции тростей — у него их было пятьдесят или шестьдесят, — выбрал среди них одну, с рукояткой из ножки косули, изогнутой и оправленной в серебро, и сказал своему другу:

— Возьмите ее, идите к Блиндему и велите ему одеть вас к этой трости.

И Блиндем одел дворянина к трости по одному ее виду, и никогда этот дворянин, как он сам признавался, не был одет лучше.

Рисунки д’Орсе были чудесны.

Я припоминаю один вечер у моего юного русского друга Машнева, когда д’Орсе делал со всех нас карандашные наброски.

Никогда мне не доводилось видеть собрания более любопытного, чем это; среди рисунков был портрет одной девушки, бесспорно очаровательной, черты которой он изобразил не более красивыми, чем они были, но — это редкость — более ангельскими.

Что стало с этим портретом, на котором оставалось лишь пририсовать крылья, чтобы его можно было принять за рисунок Беато Анжелико?

Д’Орсе обладал не только изяществом, но и совершенной красотой; не только совершенной красотой, но и прелестным умом. Таким он оставался до конца своей жизни.

Я предложил ему снять на двоих охотничьи угодья.

Он согласился, но с условием, что к нам присоединится герцог де Гиш, его племянник (сегодня это герцог де Граммон, посланник в Вене).

Лучшего я и желать не мог: я любил Гиша так же, как любил д’Орсе, то есть всем сердцем.

Итак, мы собрались на охоту втроем.

Нельзя было терять время, и мы решили, что начнем охотиться послезавтра.

В тот же день мы отправились к метру Бертрану подписывать арендный договор; он сделал одно небольшое ограничение: за свои шестьсот франков мы могли убить не больше ста зайцев, то есть по тридцать три на каждого; куропатки в счет не шли.

Тот, кто убьет лишнего зайца, должен будет уплатить егерю пять франков.

К полудню первого же дня я убил одиннадцать зайцев.

Незачем говорить, что Причард подвергся насмешкам со стороны моих аристократических друзей, но, по обыкновению своему, с честью вышел из положения.

XLIV

КАСТОР И ПОЛЛУКС

В следующем году я вновь отправился к г-ну Бертрану, надеясь благодаря нашим хорошим отношениям и нескольким присланным мною ему штукам дичи добиться тех же условий, что в прошлом году.

Не тут-то было.

Стоимость аренды удвоилась. Мои средства не позволяли мне потратить такую сумму, и я решил охотиться у одного из моих друзей в Нормандии.

Его замок находился в нескольких льё от Берне.

Он выехал нам навстречу верхом, в сопровождении двух больших белых борзых, что я подарил ему.

— Ах, сударь, взгляните же на господина Эрнеста! — увидев его, воскликнул Мишель. — Он похож на английскую королеву.

В самом деле, в комнате Мишеля была гравюра с картины Дедрё, изображавшая английскую королеву верхом на вороном коне и в сопровождении двух белых борзых.

Я сообщил Эрнесту о том, что Мишель нашел сходство между ним и королевой Великобритании, и это очень польстило ему.

Две борзые, воспитать которых Эрнесту стоило многих забот, и к тому же очень холеные, накануне, как вы увидите из дальнейшего, сильно удивили одного из его друзей, приехавшего из Кана, чтобы вместе с нами открыть сезон.

Нежданный гость приехал прямо в замок, пока Эрнест объезжал земли вместе со сторожем; слуга узнал в нем друга хозяина и предложил в ожидании господина пройти в его рабочий кабинет, служивший и библиотекой.

Окна кабинета выходили в парк, куда можно было спуститься через среднее окно, образующее дверь.

С каждой стороны от этой двери было окно, возвышавшееся на шесть или восемь футов над уровнем сада.

Новоприбывший сначала разгуливал вдоль и поперек комнаты, изучая вид из правого окна, затем вид из левого окна; после этого он перешел к картинам, полюбовался «Гиппократом, отвергающим дары Артаксеркса», вздохнул при виде «Наполеона, прощающегося с войсками во дворе замка Фонтенбло»; после бросил рассеянный взгляд на двух собак, лежавших рядом, словно два сфинкса, под хозяйским письменным столом; потом он ощутил небольшую резь и, поскольку был совершенно один и не считал нужным стесняться Кастора и Поллукса, издал тот звук, из-за которого мадемуазель де Роган так страдала, пока г-н де Шабо не взял вину на себя.

Но как же он удивился, когда при этом звуке, впрочем довольно умеренном, обеих собак словно охватил внезапный страх и, отскочив друг от друга подальше, они бросились в окна библиотеки, открытые в сад, и скрылись с глаз.

Посетитель замер на месте. Он прекрасно знал, что поступил неприлично, но ему впервые встретились такие чувствительные собаки.

Он позвал их, крикнув: «Кастор! Поллукс!» — но ни один не вернулся.

Тем временем появился Эрнест. Он слышал крики своего друга; застав его несколько смущенным и обменявшись с ним приветствиями, он не мог не спросить:

— Но что с тобой было, когда я вошел?

— Право же, — ответил тот, — я был сильно удивлен.

— Чем же?

— Представь себе, я был здесь с твоими собаками, все было спокойно, и вдруг, как будто их змея ужалила, они вскочили с воем и убежали в сад, словно их черт уволок!

— Может быть, ты… — начал Эрнест.

— Ну да, — ответил гость. — Признаюсь в этом; я был один, здесь были только два твоих пса, и я не думал, что при них надо соблюдать все правила приличия.

— Так и есть! — сказал Эрнест. — Не беспокойся, они вернутся.