Роймер расхохотался.

— Не смейтесь, — с меланхолическим укором вздохнул Трихтер. — Увы! Мне привелось узреть одновременно конец и моих денег, и моего друга. Фрессванст, расправившись с последней бутылкой, умер от кровоизлияния в мозг. Сколь прискорбное падение! Между нами, — прибавил Трихтер, понизив голос, — я не уверен, что Фрессванст в полной мере заслужил свою репутацию. Но каков бы ни был суд потомства относительно этого пьяницы, я был разорен. Я уговаривал Самуила Гельба, моего благородного покровителя, чтобы он устроил нам еще одну эмиграцию в Ландек. Славная деревушка этот Ландек: там можно спать в гнезде, пить потрясающую водку, да еще вывезти оттуда пять тысяч флоринов! Но Самуил не пожелал внять моим просьбам. Зато вчера, в возмещение за свой отказ, он мне посоветовал подать это прошение, соблаговолил собственноручно написать его для меня и поручился, что оно будет удовлетворено.

— Однако, — заметил Роймер, — это значит, что у вас, по-видимому, есть какие-то права на расположение Наполеона?

— У меня был дядюшка, и он погиб, служа Наполеону, потому что, дорогой, надобно вам знать, что я сам по материнской линии наполовину француз. Вот почему, будучи немцем и студентом, я тем не менее могу обратиться к императору с просьбой, отнюдь не роняя себя. Я говорю по-французски лучше, чем сам Расин. Покойный дядя был для моей матери единственной опорой. Наполеон отнял у нее эту опору, а стало быть, справедливость требует, чтобы он пришел к ней на помощь. Если он поместит ее в приют, о чем я и прошу, это избавит меня от сыновних забот и я смогу в одиночку довести до завершения исследования, которые были прерваны столь прискорбным образом вследствие недостатка средств и безвременной кончины этого немощного Фрессванста. Вы можете быть уверены, что если я пью, то отнюдь не ради низменной цели личного самоуслаждения. Я уже давным-давно не испытываю ни малейшего удовольствия, ни вообще каких бы то ни было ощущений, заливая себе в глотку безвкусные напитки простых смертных. Вишневка и абсент для меня то же самое, что молоко и мед. За исключением того особенного сорта водки, которой мне довелось испить в Ландеке и которая, должен сознаться, наполнила мое нутро неким сладостным жаром, все остальное, на мой вкус, не более чем вода. Нет, если сей перегонный куб, что имеет честь говорить с вами, продолжает усердствовать на избранном поприще, то с целью сугубо бескорыстной, во имя науки и ради чистой любви к человечеству. Теперь вам должно быть понятно, сколь важно для мира, чтобы император принял мое прошение и внял ему.

— Он его исполнит, я в этом не сомневаюсь, — сказал Роймер. — Однако, насколько я слышу, толпа кричит «Виват!».

— Неужели это едет сам великий Наполеон? — спросил Трихтер, заранее трепеща.

— Нет. Кричат только «Да здравствует Франция!». Вероятно, пока это только какие-нибудь генералы свиты или адъютанты, которые следуют впереди него.

— В добрый час! — сказал Трихтер, переводя дыхание.

— А где вы передадите ему вашу просьбу? — полюбопытствовал Роймер.

— О, место у меня уже намечено. При входе во дворец князя-примаса. Император должен прибыть туда, чтобы позавтракать и принять депутации от окрестных жителей. Двое егерей, стоящие там в цепи ограждения, большие почитатели моих талантов по части выпивки, обещали пропустить меня к великому человеку. Моя собственная робость — вот единственное, чего я боюсь. Ах! Если бы я мог напиться! Вам, верно, кажется, что я ужасно болтлив. Но если я без умолку трещу вот уж целых полчаса, то вовсе не затем, чтобы докучать вам рассказом о моих делах, а чтобы прийти в себя на случай, если мне предстоит говорить с императором. Это я устраиваю разминку своему языку, оттачиваю его, чтобы он привык к беглости и не заплетался.

Внезапно речь Трихтера оборвалась, а сам он весь затрясся.

— Ах! — пролепетал он. — Теперь-то они точно кричат «Да здравствует император!».

И в самом деле, гром приветственных кликов возвестил о приближении чудо-человека. Огромная людская масса прихлынула туда, где стояли наши двое собеседников, и поглотила их.

LXIX

ЯД

Смысл восторженных воплей и бурных движений толпы был очевиден, сомневаться тут не приходилось.

— На сей раз это и вправду император, — сказал странник Трихтеру. — Поспешим и мы.

И они пустились бегом в направлении дворца князя-примаса.

— Прошу вас, мой дорогой Роймер, — сказал Трихтер, — не покидайте меня, будьте рядом как можно дольше, а потом оставайтесь поблизости, не уходите. Подождите здесь, пока я вернусь. Мне надо ощущать на себе взгляд друга, пусть он придаст мне сил, когда я приближусь к грозному видению, и я нуждаюсь в дружеской руке, что поддержит меня, если я лишусь чувств.

Он без труда отыскал своих знакомцев-егерей, которые велели ему держаться подле них, чтобы пропустить его в ту минуту, когда император будет сходить с лошади.

Подоспели они вовремя, так как почти тотчас площадь, и без того похожую на муравейник, затопила настолько густая толпа, что Трихтер и Роймер, зажатые в ней, более не могли ни двинуть рукой, ни рассмотреть что-либо в непролазной людской гуще.

Трихтеру казалось, что время несется с быстротой молнии. В висках у него отчаянно стучало. Сердце в его груди трепетало, словно суденышко, тонущее в бурном море. Он страстно жаждал отказаться и от затеи с прошением, и от куска хлеба для своей матери.

У него даже мелькнула надежда, что император повернет назад, заключит мир с Россией и вернется во Францию, не заходя во дворец князя-примаса.

Вдруг грянули фанфары, загремели барабаны, и Наполеон вступил на площадь, сопровождаемый ураганом восторженных криков.

Император ехал верхом рядом с каретой императрицы. Он приветствовал толпу.

А Трихтер чувствовал, что он совсем растерялся при одном приближении этого властителя, который, подобно Атласу, держит мир на своих плечах, в своей голове, а то и на ней — вместо короны.

Подъехав ко дворцу князя-примаса, Наполеон спешился.

Князь-примас, обнажив голову, ждал его на пороге вместе со своей свитой.

Он обратился к Наполеону с выражениями пламенного восторга, и тот произнес в ответ какие-то слова благодарности. Потом императрица вышла из кареты, и властительная чета направилась к лестнице, ведущей во дворец.

— Иди же! — сказал Трихтеру один из егерей. — Самое время. Скорее!

Трихтер бросил на Роймера душераздирающий взгляд.

— Молись за меня! — шепнул он.

Потом, с лихорадочным жаром стиснув ему руку, он бросился вперед, шатаясь, увы, не от вина!

— А, немецкий студент! — промолвил Наполеон. — Люблю это гордое юношество. Чего ты хочешь, друг мой?

Трихтер хотел отвечать, но голос его сорвался, и он не смог произнести ни слова.

Все, что Трихтер сумел сделать, — это протянуть прославленному императору прошение, которое он держал в правой руке, причем из-за этого ему пришлось пожертвовать своей фуражкой, которую он сжимал в левой руке, и, не будучи в силах удерживать два предмета сразу, уронил ее.

Император принял прошение с улыбкой.

— Ну, успокойтесь же, — сказал он. — Вы говорите по-французски?

Сделав над собой чудовищное усилие, Трихтер пролепетал:

— Моя мать… Ваше величество… Мой дядя тоже… умер… Но я… я не француз.

Он и сам чувствовал, что говорит нечто противоположное тому, что собирался сказать.

— Что ж! — произнес император. — Поскольку вы владеете французским, идемте со мной. Вы мне сами расскажете, в чем состоит ваша просьба.

Торжественно загремели барабаны, и император стал подниматься по лестнице, все еще держа в руках прошение.

Трихтер плелся следом, ошеломленный, отчаянно смущенный тем, что он пробрался в этот пышный кортеж, раздавленный всей этой славой, опьяневший от всего этого блеска, тонущий и готовый раствориться в сиянии столь ослепительного светила.

И вот он вошел в приемную залу.

Император милостиво приветствовал королевских и княжеских посланцев. Для каждого у него нашлось какое-нибудь любезное слово.