– Хорошо, но тогда пойдем прямо сейчас.

Я знал (и сейчас знаю) эту пленку наизусть, а она слушала ее впервые. Я предложил ей выпить, но она отказалась. Я попросил ее подождать немного в гостиной, пока я (наконец-то! какое облегчение!) переобувался в спальне. Она села на краешек кресла, в котором я обычно читаю или курю, когда мне надо о чем-то подумать (пальто она небрежно бросила на подлокотник, как человек, который зашел в дом только на минутку). Она и так сидела на самом краешке, но еще больше подалась вперед, услышав первый голос, торопливый и монотонный, который говорил: «Марта? Марта, ты там? Нас что, разъединили? Ты слышишь меня? Ты меня слышишь? Что за игры! Или тебя дома нет? Но я же только что звонил, и ты брала трубку? Эй, сними трубку, черт возьми!..» Когда этот неприятный бритвенный голос замолк, я нажал на «Стоп», и она сказала (сказала мне, но в то же время произнесла это как бы про себя):

– Это Висенте Мена. Он друг моей сестры. В общем, у них был роман какое-то время, еще до знакомства с Эдуардо. Потом они остались просто друзьями. Они часто встречаются все четверо – он, его жена Инес, Марта и Эдуардо. Я понятия не имела об этом. Марта никогда мне не говорила, что между ними снова что-то началось. Какой отвратительный тип! – Она замолчала. Она употребила глагол в настоящем времени: «они часто встречаются все четверо». Нам трудно привыкать говорить об умерших близких в прошедшем времени. Она потерла висок и задумчиво добавила: – А может быть, это никогда и не кончалось? Надо же, какая глупость!

– Что это за ночные дежурства у его жены? – спросил я (это был вопрос второстепенный, но ответы на главные вопросы я все равно вряд ли получу). – Чем она занимается?

– Точно не знаю, я с ними не в очень близких отношениях. Кажется, она работает в суде, – ответила Луиса. Я нажал кнопку, и зазвучала следующая запись: «…ладно, – говорил женский голос (и я понял, что это голос Луисы: теперь этот голос был мне хорошо знаком, ведь мы проговорили с ней целый вечер), – обязательно позвони мне завтра и все расскажи в деталях. Судя по всему, он ничего, но – кто знает. Честно говоря, не понимаю, как ты решилась на такое». – Луиса закрыла глаза и сказала: – Это я. В тот день она оставила сообщение на моем автоответчике – рассказала, что собирается встретиться с тобой, и я ей перезвонила. Как давно это было!

Я остановил пленку.

– Интересно, а почему она тебе об этом рассказала?

– У них с Эдуардо в последнее время не ладилось. Но она только придумывала себе романы, и дальше фантазий дело у нее не шло. По крайней мере, так я думала до сегодняшнего дня. Висенте Мена, надо же! Какая глупость! – повторила она с удивлением и горечью. – А так мы обычно друг другу рассказывали все или почти все. Впрочем, возможно, она рассказывала мне свои фантазии, а я ей – правду. – («Я тоже фантазия, – подумал я. – По крайней мере, был фантазией до того, как пришел на улицу Конде-де-ла-Симера. Да и потом, наверное, тоже: я был призраком и злым духом и остаюсь им до сих пор».) – Я не знаю, – продолжала Луиса, – какой был смысл все рассказывать: мы не навязывали друг другу своего мнения, не осуждали и не поощряли друг друга, не давали советов – мы просто слушали. Есть люди, которых мы любим, и, что бы они ни делали, мы на их стороне. – Луиса потирала висок, не замечая этого. – «…Марта, скажи Эдуардо, что говорить „оставьте информацию" неправильно, надо говорить „оставьте сообщение"», – это был голос старика, который, слегка кокетничая, жалел себя: «Povero me». – Это мой отец. Вот уж кто в самом деле бедный! Они были очень близки с Мартой, она проводила с ним больше времени, чем я, она выслушивала его рассказы о стычках с коллегами, о мелких интригах и о его связях при дворе. Он бы со десять раз в день рассказывал ей о тебе – для него это большое событие: у него дома несколько дней работает человек! Наверное, именно поэтому он захотел познакомить нас с тобой: чтобы нам легче было представить вас рядом и чтобы мы могли высказать свое мнение, когда он будет рассказывать о тебе нам. То есть мне – Эдуардо он рассказывать не будет. – Она не понимала, что говорила о невозможном: Тельес не смог бы говорить обо мне с Мартой, потому что я не захотел бы познакомиться с Тельесом, если бы Марта не умерла. – «Марта, это Ферран…» – Феррана Луиса выслушала молча: он не сказал ничего для нее нового. Я не стал останавливать пленку, и сразу же зазвучало другое сообщение, точнее, его конец. Голос говорил: «…пусть будет, как ты скажешь, как ты хочешь. Решай ты». – Сейчас я был уверен, что это не тот голос, что звучал раньше, и значит, не голос Луисы (хотя женские голоса больше схожи между собой, чем мужские). Луиса попросила меня перемотать пленку назад. Прослушав кусок еще раз, она сказала: – Не знаю, кто это может быть. Я не могу узнать этот голос. Наверное, он мне просто незнаком. Я никогда его не слышала.

– Тогда ты не можешь определить, кому эта женщина звонила – Деану или Марте.

– Не могу.

– Сейчас буду я. Это я, – поспешил я объяснить, прежде чем мы услышали следующее сообщение (тоже неполное), за которое мне было так стыдно: «…если не возражаешь, можем встретиться в понедельник или во вторник. Если не можешь – придется перенести все на следующую неделю: со среды я буду завален работой». Как я мог сказать «буду завален работой»? Что за комедию ломал? – снова подумал я. Я был сам себе противен. Ухаживания всегда кажутся пошлыми, когда смотришь на них со стороны или вспоми– наешь о них (тем более, когда начинаешь ухаживать за кем-нибудь другим). Слушая вместе с Луисой свой голос, записанный на пленку (как давно это было!), я смотрел на себя со стороны и слышал себя со стороны, но, что еще хуже, сейчас я, похоже, снова начинал ухаживать, а потому на то, что я делал и говорил сейчас (иногда мы обдумываем каждое слово, чтобы достигнуть цели, которая, может быть, нам самим не совсем ясна), я еще не мог смотреть со стороны и вспоминать тоже не мог. Я не остановил пленку, Луиса молчала. Снова прозвучал сигнал, и знакомый жужжащий голос сказал: «Эдуардо, это я, не ждите меня, садитесь ужинать без меня…» и так далее, до того места, где он попросил оставить ему ветчины и сухо попрощался: «Пока!»

– Это опять Висенте Мена, – сказала Луиса, – они часто ходят куда-нибудь ужинать вчетвером или большой компанией. – Она снова ошиблась, употребив глагол в форме настоящего времени. Я остановил пленку и сказал: «Осталось еще одно. Вот послушай».

И снова раздался этот плач, горький плач взахлеб, который не дает ни говорить, ни думать: «Пожалуйста!.. Пожалуйста!.. Пожалуйста!» – женщина не столько умоляла, сколько заклинала, словно произносила слова, лишенные смысла, но способные спасти или отвести беду. Это был бесстыдный и почти зловещий плач, похожий на плач той женщины-призрака, которая тихим голосом произносила проклятия бледными губами – так, словно читала, и по щекам которой текли слезы: «Я Анна, я несчастная жена, что часа не спала с тобой спокойно, пришла к тебе твой потревожить сон». И только тогда, услышав этот голос в сотый раз (но впервые слушая его вместе с кем-то), я подумал, что этот тоненький, почти детский голосок был, возможно, голосом самой Марты. Что это она звонила Деану когда-то давно, когда она сама была в отъезде, и о чем-то его умоляла, когда его не было дома (а может быть, он был дома – сидел у телефона, слушал, как она плачет, и не снимал трубку) и просила о чем-то сквозь слезы (или это была не просьба, а одна из тональностей плача?), записала свое горе на пленку, которую сейчас слушали ее сестра и еще какой-то человек, – может быть, тот самый гипотетический муж, которого у ее сестры еще нет. Так Селия оставила мне однажды три сообщения подряд, и в конце последнего уже не могла ни говорить, ни даже перевести дыхание. Я тогда не решился позвонить ей, подумал, что лучше оставить все как есть.

– Кто это? Кто эта женщина? – испуганно спросила меня Луиса. Вопрос был странный – откуда было знать это мне, случайному и временному владельцу пленки (укравшему или просто хранившему ее), хотя я и слушал пленку несчетное количество раз.