Руиберрис помолчал, глядя в пол, провел рукой по своим кудрям, словно раздумывая, стоит приводить еще доказательства или махнуть рукой. «Ладно, дело твое, – пожал он плечами, – я тебе передал то, что люди видели и рассказали мне. Я думал, тебе следует это знать». – «Ну, давай, что они там еще видели? Выкладывай уж все», – сказал я. Он не смог сдержать довольной улыбки – сверкнули зубы, верхняя губа завернулась кверху, обнажив десну: «Да нет, это все. Не знаю, как тебе, а мне этого вполне достаточно. Ладно, забудь, я не хочу, чтобы мы поссорились». Внезапно у меня мелькнуло подозрение: «Ты тоже ее видел? – спросил я. – Ты видел ее своими глазами?» Он глубоко вздохнул, словно собирался соврать и не хотел, чтобы голос предательски дрогнул (но тогда я на это не обратил внимания, я вспомнил об этом тремя неделями позже, у светофора, на перекрестке улиц Кастельяна и Эрманос Беккер – на самом деле этот отрезок был уже началом улицы Хенераль Ораа, но я, так же как все таксисты и вообще все мадридцы, считал его частью улицы Эрманос Беккер): «Нет, если бы я ее видел, я так бы тебе и сказал. Может быть, тогда ты поверил бы, что с ней нужно, по крайней мере, поговорить».

Я ему не поверил. Я не поговорил с Селией – я не хотел звонить ей и восстанавливать отношения, которые с таким трудом разорвал и которые пока не собирался налаживать. Но я поговорил с одной из ее подруг и рассказал ей то, что узнал от Руиберриса.

Я хотел, чтобы она в свою очередь поговорила с Селией и выяснила, откуда пошли эти слухи, но она, даже не дав мне закончить, возмущенно обрушилась на меня, повторив почти слово в слово то, что я говорил Руиберрису: «Какая глупость! Какая гадость! Людям только бы придумать что-нибудь! Бедная Селия!» Я попросил ее не говорить Селии о моем звонке, но, думаю, зря просил: женская солидарность всегда перевешивает, между подругами не может быть секретов, хотя, возможно, на сей раз подруга Селии все-таки ничего ей не рассказала – не потому, что об этом просил я, а потому, что не хотела причинять ей боль. Во всяком случае, я успокоился и забыл об этом.

И сейчас, сидя в машине перед светофором (снова горел красный свет), глядя на кривые (наверное, их согнули бури) деревья вдоль улицы Кастельяна (надо же – давно осень, а листья и не думают опадать!) и на проститутку, стоявшую на посту возле розово-зеленого здания страховой компании, я вдруг подумал, что женщину, которую я разглядываю, могут звать Селия Руис Комендадор и что, возможно, Руиберрис был прав, что он своими глазами видел Селию за ее новым занятием и даже (он на это способен!) переспал с ней – так, из любопытства. И только потом он, наверное, начал беспокоиться за нее (и беспокойство это было одновременно искренним и притворным – Руиберрис ничего не воспринимает всерьез, для него жизнь – это комедия). Так что если она это она, если у нее то же имя (потому что лицо – это еще не все: лицо стареет, оно меняется, его преображает макияж) и если Руиберрис заплатил ей и провел с ней ночь (провел ночь с Селией), то мы – я и он – теперь породнились. Для обозначения этого родства в нашем языке специального слова нет, а в некоторых мертвых языках – есть. Когда я слышу о супружеских изменах или о том, что кто-то увел чью-то жену или женился во второй раз (а еще – когда, проходя или проезжая по улице, вижу шлюх), я всегда вспоминаю те времена, когда изучал в университете английскую филологию и узнал о том, что когда-то существовал англосаксонский глагол (его упомянул на одном из занятий наш преподаватель, и я навсегда запомнил его значение, но вот звучание забыл), обозначавший родственные отношения, в которые вступали мужчины, переспав с одной и той же женщиной, даже если спали они с ней в разные периоды ее жизни, даже если это были женщины с разными лицами (лицо меняется со временем) и их объединяло только общее для них всех имя. Скорее всего, у этого глагола была приставка ge-, которая когда-то означала «вместе» и указывала на дружеские отношения и совместное выполнение каких-то действий – так же как в некоторых существительных, которые я пока еще не забыл: ge-fera – «попутчик» или ge-sweostor – «сестры». Скорее всего, это аналог приставки «со-». Возможно, тот глагол, который я не помню, был ge-licgan (от глагола licgan, который означал «лежать», «спать с кем-то»), а образованное от него существительное обозначало, следовательно, человека, который спит с тем Же, с кем спит еще и кто-то другой. Впрочем, это же значение могли иметь также существительные ge-bryd-gu-ma или ge-for-liger. Боюсь, я уже никогда не узнаю этого, потому что, когда, желая вспомнить слово, я позвонил своему преподавателю, он сказал мне, что тоже не помнит его. Я попытался найти что-нибудь в своей старой грамматике, но ничего не нашел ни в ней, ни в приложенном к ней словаре, так что, может быть, этот глагол я просто придумал. Но он приходит мне на память каждый раз, когда я сталкиваюсь с ситуацией, где его можно было бы применить. Этот глагол или не глагол (не важно, существовал он на самом деле или нет) был, несомненно, очень интересным, полезным и, я бы сказал, захватывающим дух. Вот и у меня захватило дух, когда ^яувидел ту шлюху и подумал, что это может быть Селия Руис Комендадор и что тогда я в англосаксонском смысле породнился со многими мужчинами (включая, вероятно, Руиберриса де Торреса). Мы (и мужчины, и женщины) часто даже не подозреваем об этом родстве. Его осязаемым и зримым проявлением может быть разве что болезнь, которая передается каждому новому «родственнику» (не потому ли в прежние времена так ценились девственницы?). Это родство, в которое мы вступаем не по своей воле, может быть для нас неприятным, оскорбительным и даже непереносимым. Узнав о нем, человек может возненавидеть себя и даже покончить с собой. Как ни странно, такое случается довольно часто. А может быть, тот глагол как раз и означал связь, основанную на ненависти? Может быть, именно поэтому он и не сохранился ни в одном языке: ведь он обозначал соперничество и тревогу, ревность и кровь, навязанное родство с непредсказуемым количеством людей, – а мы не хотим давать этому название, мы не хотим сохранять это в языке (хотя идея эта сидит в нашем сознании занозой). Иногда таким образом можно породниться с кем-то очень важным или знаменитым. Такое родство поднимает нас в глазах окружающих: тот, кто приходит позднее, получает не только болезнь – на него ложится отсвет славы человека, с которым он породнился. В наши дни это распространено как никогда раньше. Если это действительно Селия, то у меня нет оснований для того, чтобы вырасти в собственных глазах, но если даже это и Селия, то я был раньше.

Женщина, заметив, что я не тронулся с места, когда во второй раз загорелся зеленый свет, сделала несколько нерешительных шагов в мою сторону (она не знала, что у меня захватило дух) – наверняка подумала, что ей стоит подойти поближе, чтобы я смог получше ее рассмотреть и, наконец, решиться. Может быть, в тот холодный вторник эта женщина еще ни разу за весь вечер не села ни в чью машину и не поднялась ни в чью квартиру. И я решил, что это уже слишком, что нельзя так унижать ее, нельзя заставлять ее выходить, рискуя жизнью, на проезжую часть, чтобы подойти к моей машине. Убедившись, что справа от меня машин не было, я взял чуть вправо и остановился возле автобусной остановки (маршруты 16 и 61), на которой, когда шел дождь, укрывалась она сама или ее товарки. На этом углу я и притормозил, но она, еще раньше, угадав мой маневр, поспешила туда и подняла руку, останавливая меня, словно не хотела потерять клиента из-за своей нерешительности или привыкла таким образом останавливать такси. Я не выключил мотор: я еще не решил, заговорю с ней или нет, не решил, приглашать ли ее в машину. Это зависело не только от ее имени. Я увидел, как приближались ее сильные, обтянутые блестящим шелком ноги, и опустил стекло справа. Она наклонилась, положив при этом локоть на опущенное стекло (возможно, они делали так, чтобы не дать водителю возможности закрыть окно, если он вдруг передумает и решит уехать), – она хотела посмотреть на меня и заговорить со мной. Она смотрела спокойно, словно никогда раньше меня не видела, но мне показалось, что она задержала дыхание – если это была Селия, то она, наверное, хотела выиграть время, чтобы обдумать первую фразу или чтобы изменить голос. Ее лицо было лицом Селии, которое я так хорошо знаю, и одновременно не было им: всклокоченные (по последней моде) волосы (Селия никогда себе этого не позволила бы) с выбеленными прядями, кроваво-красная губная помада (Селия такой никогда не пользовалась), накладные (вне всякого сомнения) ресницы, жирно подведенные стрелки – они удлиняли глаза и придавали им вызывающее выражение. Одежду такую Селия не носила: слишком короткая юбка, слишком обтягивающая. Только плащ мог быть плащом Селии (когда она подошла ближе, я смог рассмотреть его лучше, и он напомнил мне те дождевики, которые она носила раньше), да туфли на очень высоких каблуках были похожи на те туфли, которые она надевала, когда мы вместе шли куда-нибудь вечером. Поставив локоть на стекло, она бросила пару быстрых взглядов вправо, где (я только теперь их заметил) стояли на ступеньках лестницы, ведущей к старинному зданию, каких много на этой улице, еще две проститутки, – явно ждали, чем у нас кончится дело: если мы не договоримся, у них появится шанс. Одна из них, подняв голову, зачарованно глядела на колышущиеся под легким ветром кроны деревьев, стоявших вдоль улицы. Они были далеко и казались менее привлекательными.