– Мне даже в голову не могло прийти, что когда-нибудь я стану старше, чем Марта. С детства знаешь: такое невозможно, хотя порой и очень хочется, особенно когда старшая сестра отнимет у тебя игрушку или вы подеретесь, а ты заранее знаешь, что верх будет за ней – просто потому, что ты младше. А оказывается, это возможно. Через два года я стану старше ее. Если доживу. Невероятно.

В правой руке она все еще держала нож с острым концом, зубчатым лезвием и деревянной ручкой, какие иногда дают в ресторанах, когда нужно резать мясо. Вилка, которую она положила, чтобы взять салфетку, так и осталась лежать на тарелке. С этим острым ножом в руке она казалась робкой женщиной, собиравшейся защищаться.

– Не говори глупостей и постучи по дереву, дочка, – испуганно воскликнул Тельес. – «Если доживу, если доживу»! Какую еще беду хочешь накликать? – и, повернувшись ко мне, объяснил (он, конечно, человек суеверный, но он был единственным, кто помнил о моем присутствии), тоже путаясь во временах: – Марта – это моя старшая дочь, жена Эдуардо. Она умерла чуть больше месяца назад, совсем неожиданно. – Несмотря ни на что он верил в судьбу и в то, что с другой дочерью не должно было случиться ничего плохого – ничто не случается дважды.

– Я, кажется, что-то об этом слышал, когда мы были во Дворце, – сказал я. Я был единственным, кто продолжал держать в руках приборы, хотя есть я тоже перестал. – Примите мои соболезнования. Вы не представляете, как я вам сочувствую. – Последняя фраза была слишком точной и слишком верной («как я радуюсь этой смерти, как я скорблю, как торжествую!»). Я замолчал. Не спросил даже, от чего она умерла (это и раньше-то не имело никакого значения). Я хотел, чтобы они продолжали разговаривать, как раньше, так, словно меня не было рядом, словно я был никем (хотя я был представлен им по всем правилам и назван моим настоящим именем, которое никогда нигде не фигурирует).

Деан допил свое белое вино и, не убирая локоть со стола, снова наполнил бокал. Молчание опять прервала Луиса. Она сказала, не забью постучать по дереву (я видел, как она машинально сунула руку под скатерть, отождествляя слово с действием, – привычный для нее жест: она тоже суеверна, возможно, унаследовала это от своих предков-итальянцев, хотя в Италии стучат, кажется, не по дереву, а по железу):

– Помню, в детстве она не любила, когда на вечеринках мне нравились те же мальчики, что и ей. «Подожди, пока я выберу, ладно? – говорила она, когда мы входили в дом, где была вечеринка. – Подождешь, да? Обещай. Если не пообещаешь, я не пойду», – говорила она. И только когда я соглашалась: «Ладно, договорились, но выбирай быстро», – мы нажимали кнопку звонка. Как старшая сестра она имела право выбирать первой, и я признавала за ней это право. Выбирала она довольно долго, танцевала с несколькими мальчиками и только потом объявляла мне свое решение. Все это время я, замирая, ждала. Кончалось это почти всегда одинаково: она выбирала именно того, кто мне нравился больше всех. Я уверена, что чаще всего она делала это нарочно: старалась угадать, кто мне нравится, а потом выбирала именно его, а когда я протестовала, она начинала говорить, что я во всем ей подражаю, что мне всегда нравятся только те мальчики, которые нравятся ей. И ни разу за вечер не позволяла мне потанцевать с ним. Как бы я ни притворялась, как бы ни старалась скрыть, кто именно мне нравится, мне это никогда не удавалось: она слишком хорошо меня знала и всегда угадывала. Так продолжалось, пока мы не выросли и не начали ходить на разные вечеринки. Хотя, – сказала Луиса, и глаза ее затуманились, как у человека, который по грузился в воспоминания, – в любом случае преимущество было на ее стороне: у нее грудь тогда была больше, чем у меня, а потому она имела больший успех.

Я не смог удержаться от взгляда на грудь Луисы Тельес и мысленно прикинул ее размер. Может быть, лифчик ее сестры Марты не был маловат, может быть, у Марты просто была большая грудь? «Что я делаю, – подумал я, – как мне не стыдно пялиться на грудь и на колени Луисы Тельес!» Я знаю, что для меня (и для любого мужчины в любых обстоятельствах, даже самых печальных и трагических) это нормально. Нам нужно сделать над собой большое усилие, чтобы, глядя на женщину, не оценивать ее, но в ту минуту я чувствовал себя ничтожеством: свинья! она же тогда была еще подростком! – и все-таки я бросил оценивающий взгляд на ее бюст (молниеносный взгляд) и тут же опустил глаза в тарелку, даже положил в рот кусок (никто из нас не прикасался к еде после того, как Деан напомнил про день рождения той, у кого больше не будет дней рождения). Я не мог ей понравиться раньше, Луиса никогда раньше меня не видела, а ее голос не был похож на тот, что еще сотни лет будет звучать на моей пленке (если я не сотру ту запись): «…ладно, обязательно позвони мне завтра и все расскажи в деталях. Судя по всему, он ничего, но – кто знает. Честно говоря, не понимаю, как ты решилась на такое! Пока. И удачи тебе!» Я не хотел думать об этом, но, возможно, «тем типом» был именно я. Это было предпоследнее сообщение (точнее, последнее: предпоследнее было наверняка стерто – на него наложился электрический голос, который я потом слышал наяву, а Марта не услышит уже никогда), записанное перед тем, как я позвонил в дверь и она меня впустила. Может быть, решившись наконец встретиться со мной, Марта успела позвонить подруге или сестре и рассказать ей об этом («Придет один тип… Я его почти не знаю, но сегодня он ужинает у меня. Эдуардо в Лондоне. Не знаю, что из этого выйдет, но, может быть, что-нибудь выйдет») с тем же воодушевлением, с каким в юности говорят о предстоящей вечеринке («Подожди, пока я выберу, ладно?» – и только потом нажать кнопку звонка). Может быть, Марта оставила свое сообщение на автоответчике подруги или сестры, а та перезвонила ей именно в то время, когда Марта вышла (оставив малыша одного на несколько минут, как я потом оставил его одного на полночи) в ближайший «Vips», [31]чтобы купить мороженое «Haagen-Dazs» на десерт, или еще куда-нибудь. А может быть, она сказала не «один тип», а назвала мое имя и фамилию? Но тогда они знали бы мое имя, а Луиса никак не отреагировала на него, когда ее отец нас знакомил (разве что к этому времени она его забыла?). Может быть, Марта все-таки говорила с подругой или с сестрой, а не просто оставила сообщение на автоответчике? Может быть, они обсуждали меня («Мы познакомились на коктейле, на другой день он пригласил меня выпить кофе, он знает всех и вся, разведен, пишет сценарии и еще что-то» – я всегда рассказываю только это, я не рассказываю, что я негр или призрак, хотя, если нужно, – я этого не скрываю: знаю, что слушателям это всегда интересно). В тот вечер Марта тоже сомневалась (или воспользовалась своим правом выбора): сначала она позвонила Висенте, а может быть, и еще кому-нибудь, я был, скорее всего, запасным вариантом, и именно поэтому она умерла на моих глазах и в моих объятиях. Я уже сказал что причина ее смерти меня не интересовала, что я не хотел восстанавливать в памяти тот день или историю нашего с ней знакомства, не хотел узнать о ее жизни, о ее разваливавшемся браке, не хотел познакомиться с историей ее семьи. Я не хотел прожить за нее ту часть жизни, что не смогла прожить она. Я человек пассивный, я ничегоне хочу и ни к чему не стремлюсь или просто не знаю, чего я хочу и к чему стремлюсь. Проблемы находят меня сами: можно сидеть тихо и ничего не делать, – все усложнится само собой, ссоры и тяжбы возникнут сами по себе. Достаточно просто дышать (наше дыхание едва колеблет воздух – так колышутся легкие предметы, подвешенные на нитях), достаточно просто смотреть (наш взгляд так же напряжен и безразличен, как инертное колебание свисающих с потолка самолетов, неуловимое колебание, в конце концов неизбежно заставляющее эти самолеты начать ночную битву). И если сейчас я предпринимал какие-то шаги, то вовсе не потому, что хотел достичь определенной цели: я даже не хотел разгадать все тайны той пленки из автоответчика, которую я прослушал столько раз. Да это было и невозможно: ведь я на самом деле даже не знал, кому было адресовано одно из сообщении – Марте или Деану. А «тот тип» вполне мог оказаться человеком, с которым у Деана были дела, связанные с большим риском, и значит, обо мне Марта ни с кем не говорила и никто не знал, что это я был тем мужчиной, которого она выбрала на ту ночь – не для того, чтобы я переспал с ней, а для того, чтобы был рядом, когда она будет умирать. Может быть, думал я, – пережевывая мясо и лицемерно отводя взгляд от бюста Луисы, – ее желание могло показаться абсурдным, но с другой стороны, – оно было совершенно понятным: она хотела превратить мое незаконное присутствие той ночью в ее доме (уже после всего, что произошло) во что-то более достойное (самый лучший способ изменить прошлое – это посмотреть на него с точки зрения нашего настоящего, тогда оно покажется нам только прелюдией к тому, что случилось с нами в последнее время; чем дальше прошлое, тем лучше мы его понимаем, а полное понимание придет лишь в конце), словно она сочла несправедливым и неправильным то, что в последнюю минуту рядом с ней был почти незнакомый человек, который просто не упустил случай с ней переспать, и считала, что было бы справедливо, если бы этот человек стал близок с теми, кто был близок ей, и чтобы после ее смерти этот человек стал главным (или хотя бы важным или просто полезным) человеком для кого-нибудь из дорогих ей людей и, может быть, уберег их от чего-то. Я подумал, что такая возможность была предоставлена мне тогда же: ямог остаться на улице Конде-де-ла-Симера с малышом Эухенио, вместо того чтобы оставлять его наедине с трупом. Но я этого не сделал. Я мог бы также еще раз позвонить в Лондон, еще раз побеспокоить ночного портье из отеля «Вильбрахам» и предупредить мистера Бальестероса, известить его о том, о чем она хотела бы известить его с той самой минуты, когда поняла, что умирает (в жизни каждого есть четыре-пять человек, которые, как только с нами что-то случается, сразу должны узнать об этом. Нам невыносима мысль, что близкие могут не знать о нашей беде, думать, что мы счастливы, когда это уже не так, полагать, что мы женаты, когда мы уже овдовели, что у нас есть родители, а мы уже сироты, что рядом с нами есть кто-то близкий, а нас уже бросили, что мы здоровы, а мы в это время заболели. Или считают, что мы живы, а мы уже умерли). Но я не сделал этого: я боялся его гнева, я боялся за Марту, ведь она мне сказала в самом начале: «Ты с ума сошел! Позвонить ему! Да он меня убьет!» Но бессмысленно бояться, что убьют ту, которая и так уже мертва, а репутацию ее все равно уже не спасти: они знали, что я был с ней в тот вечер, то есть они знали, что с ней был мужчина. Так что я этого не сделал. Единственное, что я смог сделать, – это в течение нескольких дней немного развлечь ее отца.