Из воспоминаний Юрия Никулина: «Рассказав эту историю, я добавил, что мы, артисты цирка, в мистику не верим и, конечно, не можем получить завтрашнюю газету… В это время раздался взрыв хлопушки (ее незаметно взорвал Шуйдин), и к моим ногам упала свернутая в трубочку газета. Я поднял ее и, изображая искреннее удивление, воскликнул:

— Смотрите-ка, завтрашний номер "Вечернего Ленинграда"! — после чего под смех зрительного зала начал читать юмористический отчет о встрече московских клоунов Юрия Никулина и Михаила Шуйдина с журналистами города. Эту шутку приняли прекрасно. Когда мы уходили, к нам подошла миловидная девушка из редакции ленинградской молодежной газеты "Смена" и сказала:

— Большое вам спасибо. Оказывается, вы совсем не такие, какими я вас представляла. Теперь на клоунов буду смотреть другими глазами»…

КЛОУН И ЕГО ДВА «РЕ»: РЕКВИЗИТ И РЕПРИЗЫ

Смотреть на клоунов другими глазами… Каким же стал клоун Никулин за уже больше чем десять лет в цирке?

Статья в энциклопедии о Юрии Никулине начинается со слов: «Главное в творческой индивидуальности Никулина — это сокрушительное чувство юмора при полном сохранении внешней невозмутимости». Звучит смешно, но это действительно та маска, которую нашел для себя Никулин, — внешняя невозмутимость. Маска — вот главное для клоуна. В цирке говорят: «Если у клоуна нет своей маски, значит, у него нет и своего лица». У Никулина было такое лицо, которое не спутаешь ни с каким другим. Его флегматичный парень с круглыми глазами и удивленно разинутым ртом не вписывался ни в одно амплуа. Он не Рыжий, затейник, жизнерадостный хулиган, выгоняющий Белого с арены, чтобы одному собрать все аплодисменты, но он и не Белый — вечно печальный недотепа-лирик [ 46]. Во всем мире таких «неканонических» клоунов можно пересчитать по пальцам.

Как будто всё просто, но, несмотря на эту кажущуюся простоту, свой комический образ Никулин искал и нарабатывал очень долго. Однако внешняя невозмутимость — только часть его клоунского лица. За внешней грубостью, нелепостью, даже глуповатостью у Никулина всегда проступали наивность и трогательность, нежная, ранимая душа. А тончайшие оттенки туповатого недоумения, которые то и дело появлялись на его вроде бы неподвижной физиономии? А спина, которая тоже как будто умела говорить, и зритель всегда видел, какое настроение в эту секунду у клоуна?

Когда-то Карандаш, размышляя о том, с чего начинается клоун, говорил своим ученикам: «Нельзя начинать поиски с костюма или грима. Никакой самый яркий костюм или самый невообразимый грим сами по себе не вызовут смеха. Я часто убеждался, что самый, казалось бы, обычный облик, самый простой костюм принимается зрителями, если в клоуне есть обаяние, если клоуна узнают. Ведь клоунский образ — это точный современный персонаж. И только когда увидишь и услышишь своего героя, свой прототип где-то на улице, только тогда можно "примерять" его на себя. И уже искать для него костюм».

Своих героев Никулин и Шуйдин нашли и уже искали для них костюмы. Дело в том, что они всё еще выходили на манеж в одежде, которая осталась у них со времен «Наболевшего вопроса». Другой не было. Ленинградской театральной художнице Татьяне Бруни, часто оформлявшей программы цирка, заказали сделать эскизы новых костюмов. Эскизы Никулину не очень понравились, но когда во второй программе Ленинградского цирка они вышли на арену одетыми по-новому, то выглядели явно лучше, приличнее, чем раньше. Но поиски внешнего облика продолжались. Только спустя еще семь лет, после долгих экспериментов, главный художник Союзгосцирка Александр Фальковский сделал эскизы костюмов, которые Никулину и Шуйдину пришлись по душе, и больше они их не меняли. В никулинском костюме запоминался забавный контраст коротких полосатых брюк и огромных ботинок с псевдоэлегантным верхом — кургузый черный пиджачок не по росту, подчеркивающий несуразность фигуры, белая рубашка, галстук и шляпа-канотье. В брюках, кстати, было предусмотрено бесчисленное количество карманов, в которые можно было спрятать и графин с водой, и огромный бутафорский нож, и пузатую бутылку, и даже собаку или кошку, если потребуется. Ведь костюм клоуна должен быть не только визуально выигрышным, но еще и помогать работать на манеже. К примеру, широкие брюки лучше для клоуна, нежели узкие: их можно тянуть и крутить руками как угодно. Изобразить, скажем, даму, которая приподнимает юбку, чтобы перейти воображаемую лужу,

И свой грим Никулин и Шуйдин изменили раз и навсегда именно во время работы в Ленинграде [ 47]. Однажды перед спектаклем к ним в гардеробную зашел кто-то из артистов, посмотрел, как Никулин делает себе нос из гуммоза, и сказал: «Зря ты гримируешься. Выступай без всякого грима, у тебя и так лицо глупое». Так в феврале 1959 года Юрий Никулин навсегда отказался от большого наклеенного носа и парика.

В Ленинграде они с Шуйдиным окончательно перешли в коверные и утвердились в этом жанре. В их клоунском арсенале имелись и гротеск, и эксцентрика, и пародия, когда, выходя после выступления акробатов, жонглеров или гимнастов, Никулин и Шуйдин копировали их номера, но делали это смешно, неуклюже, неумело. Они стали хорошими мимами, потому что многие их репризы были бессловесны. Мимикой они научились говорить очень много, иногда даже больше, чем могли бы сказать словами. А если разговаривали, то говорили со своей особой интонацией, со своим рисунком речи, который не спутаешь ни с чьим другим. «А почему так тихо?» — спрашивали они, едва выйдя на арену. Этот их прием привлечения внимания к себе всегда вызывал аплодисменты, веселье и оживление в зрительном зале.

Роль коверных клоунов в конце 1950-х была одной из основных в цирковом представлении. Некоторые клоуны выжидали за кулисами, пока униформисты освободят манеж, и только потом выходили, чтобы показать репризу. Никулин и Шуйдин на это не шли. Они четко знали — «мы работаем по классическим цирковым правилам, мы заполняем паузы, а программа, если задержать наш выход, потеряет ритм и в целом проиграет».

На первых порах работы коверными Никулин и Шуйдин старались во что бы то ни стало вызвать смех у зрителей, пусть даже с помощью какой-нибудь старой репризы, примитивной, но беспроигрышной — «битой», как говорят в цирке. Но постепенно они освоились, научились чувствовать публику, выработали свой прием появления на манеже и могли, еще ничего не сделав, заставить зал засмеяться. Начали рождаться свои собственные хорошие репризы — не просто смешные, а с внутренним, скрытым, подчас философским подтекстом. Такие, увидев которые зритель взглянет на мир по-новому.

Они первыми сыграли лирическую репризу, первыми сыграли репризу с использованием музыкально-звуковой фонограммы, первыми придумали репризу, действие которой построено на воображаемых предметах и звуках, которые они, эти предметы, издают, первыми показали абстрактную репризу [ 48]. Первые, первые, первые… Они стали новаторами в цирковом искусстве: умели оставаться клоунами, играя не в буффонной, а в реалистичной манере. Но стали ли они хорошими клоунами? Хорошим клоуном быть очень трудно. И не только потому, что следует владеть многообразием цирковых специальностей, а главным образом потому, что надо уметь увидеть в мире нечто, заслуживающее осмеяния. Надо быть открывателем новых путей. Никулин помнил, как однажды Карандаш сказал: «Клоуном нужно родиться», — и Юрий Владимирович все думал: родился он клоуном или нет?

Мелким клоунским реквизитом Никулин и Шуйдин стали обрастать задолго до того, как начали работать коверными. Еще Карандаш их учил: «Если для работы вам нужны вещи, которые не могут приобрести в цирке, покупайте их сами. Тросточку там какую-нибудь, дудочку, шляпу смешную, да мало ли что можно купить с рук. Никогда не жалейте денег на реквизит. Реквизит нас кормит». И Никулин с Шуйдиным «правило Карандаша» усвоили и, не жалея своей маленькой зарплаты, постоянно приобретали что-нибудь за свой счет. Случайно купленные вещи — гигантскую английскую булавку, огромную галошу, старый клаксон от автомобиля — они складывали в большой ящик с надеждой, что всё это может когда-нибудь пригодиться. Нередко случалось, что именно какая-нибудь забавная, иногда даже странная вещь помогала родиться репризе. Однажды Никулин смотрел, как цирковой бутафор что-то мастерил из резины, и лежавшие рядом обрезки вдруг напомнили ему змею. Он попросил его сделать из этой резины змейку. Зачем она нужна, Никулин и сам не знал, но — пусть будет. Года два змея «прожила» в гардеробной. А потом родилась реприза «Змейка», которую Никулин и Шуйдин с успехом показывали после номера дрессировщиков. Юрик выходил в центр манежа с чемоданом (там находился механизм управления змейкой) и сообщал Мише: «А мне Дуров змейку подарил!» — и вытаскивал из чемодана змею, а она извивалась в руках, как живая, сделанные из блестящих пуговиц глазки злобно блестели. Опуская ее на ковер, Никулин говорил: «Ее зовут Катя». Публика смеялась.