Как видно из приведённой выше цитаты, историки в подтверждение своих слов ссылаются прежде всего на исключительность расправы над Михаилом (что, между прочим, отмечал ещё Плано Карпини!). Однако поведение Михаила в ставке Батыя стоит сравнить не только с поведением там же других русских князей — например, Ярослава Всеволодовича, Даниила Галицкого или Александра Невского, которые сумели сохранить жизнь и добиться благорасположения правителя Орды. Случалось и по-другому В нашем распоряжении имеется подробный рассказ об очень похожем инциденте, произошедшем менее чем через год после убийства князя Михаила, в конце весны — летом 1247 года, в Армении, в ставке предводителя монгольских войск в этой части их державы Бачу-нойона. Рассказ этот принадлежит монаху Симону де Сент-Квентину, участнику посольства монахов-доминиканцев во главе с братом Асцелином, отправленных папой Иннокентием IV в очередной попытке наладить контакты с завоевателями-татарами. Когда Асцелин со своими спутниками прибыл в ставку Бачу-нойона (а случилось это 24 мая, в самый день памяти святого Доминика, основателя ордена), ему было заявлено буквально следующее:

— Если вы хотите видеть лицо нашего государя (Бачу-нойона. — А. К.) и вручить ему грамоту вашего государя (папы. — А. К.), то должны поклониться ему как сыну Божию, царствующему на земле, преклоня пред ним три раза колено; ибо хан, сын Божий, царствующий на земле, повелел нам, чтобы все, сюда приходящие, поклонялись князьям его, [Бачу]-нойону и Батыю (отметим это упоминание имени правителя Улуса Джучи. — А. К.), как самому ему, что мы до сих пор исполняем и навсегда твёрдо соблюдать намерены.

У доминиканцев возникло вполне резонное опасение: не является ли то, что им предлагают, идолопоклонством? Сомнения развеял брат Гвихард Кремонский, который хорошо знал нравы и обычаи татар, поскольку до этого семь лет провёл в Тифлисе, под властью татар, в одном из тамошних доминиканских монастырей, и присоединился к посольству позже остальных, уже в пути. «Не бойтесь, чтобы поклонение, требуемое… по повелению хана от всех приходящих сюда послов, было идолопоклонство, — объяснил он братьям. — Но оно означает только покорность святейшего отца (папы. — А. К.) и всей Римской церкви хану». После таких слов члены посольства единодушно отказались совершать поклонение, даже под угрозой смерти, — «как для сохранения чести православной (католической. — А. К.) церкви, так и для того, чтобы не подать соблазна грузинам, армянам, грекам, персам, туркам и всем восточным народам, кои таковое поклонение приняв за знак подданства и долженствуемой некогда платиться от христиан татарам дани, не подали бы тем случая врагам церкви нашей расславить о том с надменностию по всему востоку; также и для того, чтобы христиане, находящиеся у них в плену или в подданстве, не потеряли совсем надежды освободиться от них… и чтобы сим изъявлением покорности… не принести православной церкви посрамления и не показать вида малодушия и страха смерти» ²⁸. Отказ от преклонения колен сильно осложнил положение доминиканцев в ставке нойона. Их всё же не стали лишать жизни, но к Бачу-нойону так и не допустили.

Ситуация с посольством Асцелина выглядит как бы зеркальным отражением того, что произошло с князем Михаилом Черниговским и боярином Фёдором. В самом деле, если черниговский князь и его воевода согласны были признать власть ордынского «царя» и поклониться ему, но решительно воспротивились исполнить кажущиеся им языческими обряды, то монахи-доминиканцы, напротив, рассудили, что к идолопоклонству обряд этот не имеет отношения, но отказались совершать его именно потому, что увидели в нём форму изъявления покорности монголам. Итог же для тех и других едва не оказался одинаковым. Симон де Сент-Квентин сообщает, что Бачу-нойон трижды принимал решение о казни строптивых доминиканцев, то собираясь убить всех, то лишь двоих, а двоих отослать домой, то угрожая содрать с Асцелина кожу и, набив её соломой, послать в назидание папе. Спасло Асцелина и его спутников лишь то, что они были послами, а монголы никогда не убивали послов [33]. (Ибо в случае такого убийства любой монгольский военачальник, какого бы высокого ранга он ни был, сам заслуживал наказания со стороны верховной власти — о чём, собственно, и напомнил Бачу-нойону один из его приближённых.) Михаил послом не являлся, а потому принцип неприкосновенности в отношении его, увы, был неприменим ³⁰. И отказ от выполнения требуемого обряда не мог закончиться для него так же бескровно, как для братьев-доминиканцев. Нюансы же в понимании сути происходящего, сколь существенными ни кажутся они современным историкам, в случае с черниговским князем были не так уж важны. То, что в глазах русских являлось мученической гибелью за веру, в понимании монголов было казнью за нежелание признать власть великого хана и её божественное происхождение. Но наделе это означало одно и то же.

Справедливости ради отметим, что поведение самого Батыя в этой кровавой истории выглядит отнюдь не столь однозначным, как это обыкновенно представляется. «Разъярившийся», «яко свирепый зверь» (по словам автора Галицко-Волынской летописи), он далеко не сразу отдал приказ убить Михаила. В традициях монголов вообще было тщательно расследовать любое преступление. Виновного обычно наказывали смертью лишь после того, как убеждались, что он совершил преступление намеренно, а не по незнанию или случайно, — в противном случае наказание было более мягким или же его не было вовсе. Характерный пример, подтверждающий это, можно отыскать в записках Гильома Рубрука. Ему, как и всем, кто являлся в ставку хана, было известно о строжайшем запрете касаться при входе в юрту и при выходе из неё порога или верёвок, на которых она держалась; нарушение этого запрета грозило смертью. Между тем, когда Рубрук пребывал в ставке великого хана Менгу, один из его спутников, пятясь назад и кланяясь великому хану, споткнулся о порог. Стражники, зорко наблюдавшие за порогом, немедленно «наложили на него руки и приказали ему остановиться». Было проведено расследование, в ходе которого выяснялось, предупреждал ли кто-нибудь монахов «остерегаться от прикосновения к порогу» или нет. И хотя подобные предупреждения имели место, Рубрук сумел отговориться тем, что у них не было хорошего толмача и потому понять суть предостережений они не смогли. Этого оказалось достаточно: виновного простили, хотя впоследствии «ему никогда не позволяли входить ни в один дом хана» ³¹. Вот и черниговского князя неоднократно от имени самого Батыя предупреждали о тех последствиях, которые будет иметь отказ от совершения обряда. К нему посылали то Елдегу, то Константина Ярославича — очевидно, желая удостовериться, что Михаил всё правильно понял и его правильно поняли и речь идёт не о каком-то недоразумении или ошибке, а об осознанном проступке. Так что Батый — если взглянуть на произошедшее глазами татар — вовсе не проявлял в отношении русского князя какой-то особой свирепости; напротив, он тянул с роковым решением, давал возможность Михаилу оправдаться. И лишь после того, как выяснилось, что черниговский князь действует вполне сознательно и упорствует в своём неприятии воли правителя Орды, участь его решилась. В этой ситуации Батый, всегда строго следовавший монгольским законам, просто не мог оставить его в живых. Как говорится, «ничего личного»…

Наверное, можно допустить, что смерть черниговского князя оказалась на руку Ярославу Всеволодовичу. Но даже если так, воспользоваться ею Ярослав не успел. В том же злосчастном сентябре 1246 года он и сам принял смерть — и тоже от рук монголов, отравленный в ставке тогдашней правительницы Монгольской державы, матери великого хана Гуюка Туракины-хатун, недоброжелательницы Батыя. Случилось это 30 сентября. Так смерть с разницей всего в десять дней соединила двух русских князей, жестоко враждовавших друг с другом при жизни.

В истории России два этих князя олицетворяют собой две линии, две политики во взаимоотношениях с Ордой. Во многом эти линии были противоположны. Ярослав избрал путь беспрекословного подчинения татарам, сотрудничества с ними; в дальнейшем путь этот продолжат его сын Александр Невский, а затем и князья Московского дома. В конечном же итоге этот путь приведёт к тому, что накопившая силы, избавившаяся от разорительных татарских ратей, окрепшая Русь сбросит-таки ненавистное ордынское иго. Путь Михаила был иным — этот путь привёл его к гибели, как должен был привести к неминуемой гибели любого, кто последовал бы за ним. Но для поколений русских людей два эти пути оказались в неразрывном единстве. Подвиг Михаила Черниговского, как и подвиг других мучеников за веру и великих праведников, оправдывал ту далеко не праведную жизнь, которую по большей части приходилось вести в годы татарской неволи русским людям, — оправдывал и давал надежду на то, что Бог помилует Русскую землю и освободит её от жестокого рабства. Наверное, можно сказать и так: без подвига Михаила, без осознания его смерти в Орде как отказа от принятия «поганских» обычаев татар, как подвига во имя веры — великой Куликовской победы не случилось бы точно так же, как и без благоразумной, осторожной, выжидательной политики суздальских, а затем и московских князей. И не случайно церковное прославление Михаила Черниговского и боярина Фёдора началось именно с Ростова — города, чьи князья более иных погрязли в угодничестве «поганым» татарам. Как оказалось очень скоро, не только им, но всей Русской земле жизненно необходимо было небесное заступничество новых мучеников за веру.