Паспорт Ломоносов получил, как сообщали впоследствии его земляки, не сразу и с большим трудом, «не явным образом», а «посредством управляющего тогда в Холмогорах земские дела Ивана Васильевича Милюкова», и с этим паспортом, «выпросив у соседа своего Фомы Шубного китаечное полукафтанье и заимообразно три рубля денег, не сказав своим домашним, ушел в путь».

Эти новые материалы говорят лишь о том, что Ломоносов не ушел из дому очертя голову, что он осторожно обошел все юридические препятствия на своем пути. Он понимал, что в Москву нельзя прийти беспаспортным бродягой, — за это били кнутом. Он чувствовал, что уходит надолго, если не навсегда, а брал паспорт на зиму «к Москве» да на лето «к морю», куда он и без того хаживал с отцом. Замышляя необыкновенное, Ломоносов придавал делу видимость обычного.

И вряд ли он посвятил всех, кто ему помогал, в свои подлинные намерения. Меньше всего понимал его стремления отец. Ломоносов, вероятно, не раз пробовал отпроситься, падал в ноги, просил благословения, может быть, даже склонял отца пойти ему навстречу, но так ничего и не добился окончательно. Иначе Ломоносов не нуждался бы в поддержке односельчан и посадских, проявивших в нем такое деятельное участие, так что даже имена их сохранились в памяти через десятилетия. Мы знаем, что, собираясь в далекий путь, Ломоносов трезво запасся деньгами, которые ему поверил в долг его сосед. Вряд ли понадобились бы ему эти деньги, если бы его и впрямь снаряжал отец — «прожиточный» по тем временам человек, который не мог бы отпустить единственного сына в Москву, не снабдив его всем необходимым, если бы он отправлялся в дальнюю дорогу с его ведома. Наконец, сам Ломоносов говорит о себе, что он ушел из дому в Спасские школы.

Мы не знаем, какие внешние препятствия и внутренние колебания пришлось преодолеть Ломоносову. Как бы заранее ни был им продуман план такого дела, самый последний шаг приходит как внезапность, как последнее бесповоротное решение. Две рубашки, две книги и волнение юности — это не придуманные детали.

Ломоносов не сразу добрался до Москвы. По пути он задержался ненадолго в Антониевом Сийском монастыре, где пономарствовал. Здесь он заложил мужику-емчанину (из Емец) полукафтанье и, наконец, «ушел оттоле в Москву», пробираясь с рыбными обозами.

Упрямо покачивали головами обиндевевшие лошади. Проваливаясь в глубокий снег, шел краем дороги светлоглазый, большой и бесстрашный юноша с неукротимым и обветренным лицом.

Часть вторая. Путь к науке

Глава пятая. Спасские школы

В Москве, в Китай-городе, на Никольской улице, стояло тяжелое, насупившееся здание, увенчанное или, скорее, придавленное церковью с небольшой колоколенкой, — Заиконоспасский монастырь. Маленькие, почти квадратные окна врезаны в такие толстые стены, что, казалось, сквозь них все равно не проникал дневной свет. Здесь-то и расположилась Славяно-греко-латинская академия, а в просторечии «Спасские школы» — старейшее высшее учебное заведение Московского государства, основанное в 1685 году.

Со дня основания академия стала играть большую роль в просвещении Московской Руси. Не случайно из числа первых ее учеников вышел такой выдающийся деятель, как Петр Васильевич Посников (Постников). Он обучался в академии с 1685 по 1692 год, затем поехал в Италию, в Падуанский университет, где и закончил образование. Ему понадобилось всего два года, чтобы пройти весь курс и получить степень доктора философии и медицины. Из Падуи Посников направляется в Париж, где слушает лекции в университете. Это был человек неутомимого трудолюбия и патриотического долга, не знавший и не терпевший праздности. В одном из своих писем Петру он писал применительно к самому себе: «Остроумнейший оный из всех философов авдирийский Демокрит, беседуя с учителем нашея школы врачевские Иппократом древле под деревом платаном о богатой и всех доволне кормительнице натуре, сицевая произносяше словеса: не бо ко праздности человека натура роди». Так и его, Посникова, Москва «издаде в свет не к праздному бездельному житию».

Петр брал Посникова с собой во время поездки в Англию, где поручил ему ознакомиться с английскими учеными учреждениями и работой Королевского общества. По видимому, он принимал участие и во встречах Петра со «славными математиками», среди которых, несомненно, был и Исаак Ньютон. Затем он направляется в Венецию для ведения переговоров об обучении мореплаванию отправленных туда русских молодых людей и наблюдения за ними. Посников стремится в Неаполитанский университет для продолжения научных занятий. Он поражает своих современников необыкновенной широтой и смелостью взглядов, разносторонним образованием и кругом своих интересов.

Его заветной мечтой было «живых собак мертвить, а мертвых живить», т. е. ставить опыты по физиологии. Но русский посол Прокофий Богданович Возницын, вытребовавший Посникова на дипломатическую работу, написал ему в Венецию: «Сие дело не гораздо нам нужно». В то время велись переговоры с Турцией о мире. Одним из турецких послов был образованный грек Маврокордат. Русские тоже подыскали не менее искушенного в науках человека. «Того ради ты к тому делу присовокуплен, — объяснял Возницын Посникову, — что сверх инаго можешь с ним говорить по еллинску, и по италиянску, и по французску, и по латыни, а он те все языки знает». [81]

Славяно-греко-латинская академия, выдвинувшая наряду с Посниковым большое число образованных деятелей петровского времени, справедливо должна быть отнесена к числу важнейших факторов, подготовивших стремительный подъем русской науки и просвещения, во главе которых вскоре стал великий Ломоносов.

Науки, представленные в академии, проникали и за ее стены. В 1713 году торговавший в Москве и в Архангельске купец Иван Короткий заказал для себя, а равно и «в пользу же всероссийскому народу», перевод изложения натурфилософии Аристотеля, озаглавленный переводчиком «Зерцало Естествозрительное». Аристотелевская физика здесь была дополнена сведениями из новейшей астрономии, например, что «путь Иаковлев» (Млечный путь) — не что иное, как «бесчисленных, малейших и купно собранных звезд слиянное и смешанное сияние, яко же инструментами своими свидетельствуют математики». [82]

Посетивший Спасские школы в 20-х годах XVIII века немецкий дипломат Вебер описывает их как общеобразовательную школу, в которой, по его словам, обучалось «от трехсот до четырехсот учеников из поляков, украинцев и русских». Всё это были «острые и разумные люди». «Когда мне, — продолжает Вебер, — показывали здание и церковь этой гимназии, а также и методу преподавания в ней, то под конец один из гимназистов высшего класса, какой-то князь, сказал довольно искусную, заранее выученную речь на латинском языке, которая состояла из комплиментов». [83]

Примечательный отзыв о Спасских школах оставил начальник военных госпиталей в Петербурге доктор философии и медицины Михаил Шенд Фандербек, пославший своему другу в Трансильванию письмо на латинском языке о состоянии науки и образования в России.

В Русской империи, говорит Фандербек, «музы находятся не в состоянии оцепенения от холода». В качестве примера хорошо поставленной школы он указывает на Славяно-греко-латинскую академию, где учеников не забивали до одурения схоластикой, как это было сплошь и рядом в Западной Европе. «Здесь, — писал Фандербек, — не имеют обыкновения приказывать детям, у которых еще не утвердились во рту челюсти, грызть не обчищенные кости, но сначала внушают воспитанникам самое необходимое, потом хорошо знакомят с теми науками, которые полегче, далее, когда уже пройдена вся схоластическая философия, они начинают заниматься богословскими науками». [84]