Спрятав лицо в ладони, арестант ничего не ответил. В отчаянии махнув рукой, Норт, шатаясь, вышел из камеры.

Прошло около часа с тех пор, как капеллан сунул Гимблету фляжку с ромом, и часовой, с пьяным удивлением, обнаружил, что в ней что-то осталось. Сначала он хотел было отпить только глоток как плату за свою любезность – а Гимблет имел слабость к спиртному, и Норт это знал, – но так как ждать пришлось долго, то одни глоток превратился в два, потом в три, и, осушив более половины фляжки, Гимблет решил, что он только промочил глотку, и потому его неудержимо потянуло выпить еще. Часовой был в замешательстве; если он не осушит фляжку, он будет вечно об этом сожалеть, если же выпьет все до конца, он опьянеет, а «пить на посту» такого еще никому никогда не прощалось! Он вглядывался и темное море, туда, где на волнах мерцали огоньки, отмечая присутствие шхуны. Комендант был далеко! Легкий ветерок, поднявшийся к вечеру, как предсказывал Блант, доносил снизу, с причала, голоса команды, находившейся в шлюпке, рулевым которой был его друг, Джек Мэнникс. Он даст Джеку отхлебнуть глоточек.

Выйдя за ворота тюрьмы, часовой подошел к краю насыпи и, глядя вниз, стал звать своего друга. Но ветер крепчал и относил его голос: Джек Мэнникс ничего не слышал и продолжал вести разговор. Гимблет уже достаточно нагрузился и был искренне возмущен таким пренебрежением; примостившись на насыпи, он одним глотком осушил фляжку до дна. Действие рома на пустой желудок было весьма ощутимо. Часовой сделал слабую попытку встать на ноги, бросив укоризненный взгляд на пустую фляжку, попробовал еще что-то из нее высосать, а затем с пьяной бесшабашностью, обругав остров со всеми его обитателями, грохнулся на землю и заснул мертвым сном.

Выйдя из тюрьмы, Норт не заметил отсутствия часового; в таком состоянии он навряд ли вообще мог что-либо заметить. С непокрытой головой, без бушлата, с безумным взглядом, сжатыми кулаками, он опрометью ринулся сквозь ворота в темноту, словно спасаясь от какого-то страшного призрака. Погруженный в свои мысли, он не понимал, куда идет: вместо того чтобы направиться по тропинке, ведущей к морю, он свернул на хорошо знакомую дорогу к своему домику на холме.

«И этот человек каторжник! – воскликнул он. – Да ведь он герой и мученик! Какая у него адская жизнь! А любовь! Да, вот это и есть настоящая любовь! А ты, Джеймс Норт, как низок ты в глазах господа бога рядом с этим презренным отщепенцем!»

И, бормоча, это, он то рвал свои седые волосы, то стискивал пульсирующие виски, то бил себя кулаками по голове. Норт вбежал в свою комнату и при свете молодого месяца увидел свой саквояж и свечу, стоявшие на столе, где он их оставил. Они напомнили ему о цели его прихода. Он зажег свечу и, взяв саквояж, окинул прощальным взглядом комнату, ставшую свидетельницей его бесплодной борьбы с низкими инстинктами, которые в конце концов восторжествовали. Да, ничего не поделаешь! Сама судьба предначертала ему греховный путь, и теперь он должен выполнить это предначертание, от которого он некогда уклонился… И вдруг ему показалось, что пятнышко, в котором он узнал шхуну, медленно удаляется от берега. Он должен спешить: его ждут там, на причале.

Когда он повернулся, чтобы идти, луна, еще не затененная быстро надвигающимися тучами, пролила свой серебряный свет на воду, и на этой дорожке Норт увидел отплывающую лодку. И – неужто это обман расстроенных чувств? – на корме он заметил закутанную в бушлат мужскую фигуру! Сильный порыв ветра затянул месяц тучами, и шлюпка исчезла, словно ее уже поглотил надвигающийся шторм. Норт вздрогнул, поняв, что произошло.

Он вспомнил сказанные им слова: «Я спасу его душу, даже ценой собственной крови!» Неужто праведные небеса решили спасти человека, приговоренного к смерти трусом, и покарать его, этого труса? О, тот человек заслужил свободу. Он честен, благороден и верен своему слову. Как непохож он на него, презренного себялюбца, нечестивого служителя божьего, пьяницу! Внимание его привлекло стоявшее на столе зеркало, которому суждено было вскоре отражать благочестивый лик Микина, и Норт, вглядевшись в свое отражение, в ужасе содрогнулся и, не сводя глаз со своего бледного лица и налитых кровью глаз, бессознательно сунул руку в саквояж. В какое омерзительное ничтожество он превратился! Роковой приступ безумия, ищущий выхода в избавлении от своего ненавистного «я», охватил его, и пальцы конвульсивно сжали некий предмет, который они нащупали в саквояже.

«Так будет лучше, – пробормотал он своему ненавистному отражению. – Слишком долго я тебя изучал. Я проник в твою суть, извлек оттуда все твои тайны! Ты лишь пустая оболочка, скрывающая развратную и грешную душу. Он должен жить, а ты должен умереть!»

Быстрый взмах руки опрокинул свечу, и в комнате воцарился мрак.

Потрясенный столь неожиданным откровением, Руфус Доуз неподвижно сидел в своей камере, ожидая услышать грохот тяжелой двери, закрывшейся за капелланом. Но он ничего не услышал; ему показалось, будто в камере стало прохладней. Он подошел к двери, выглянул в узкий коридор, где его обычно встречало хмурое лицо часового. К его изумлению, дверь тюрьмы была распахнута настежь, кругом не было ни души. И мысли его обратились к Норту. Возымеет ли на него влияние та история, которую он рассказал капеллану? Проникнется ли он вниманием к его мольбам и откажется ли от своего намерения?

Руфус осмотрелся. Темнота внезапно сгустилась; ветер крепчал; из-за рифа доносился хриплый рокот разгневанного моря. Если шхуна отправится нынче ночью, то уж лучше бы ей выйти скорее в открытое море. А где же капеллан? Дай бог, чтобы он не задержался и не опоздал на шхуну. Конечно, они с ней все равно встретятся. Арестант сделал несколько шагов вперед и снова посмотрел вокруг. Неужто капеллан совершил какое-нибудь безумие, тем самым заставив верного Гимблета покинуть пост? Вдруг он услышал храп. Верный Гимблет лежал у его ног мертвецки пьяный!

– Эй! Ого-го-го! – громко крикнул кто-то с причала. – Это вы, мистер Норт? Ждать больше некогда, сэр!

Внезапно в домике капеллана зажглась свеча – сквозь открытое окно ее хорошо было видно. Но люди в лодке этого не видели, и в сердце узника вспыхнула безумная надежда, а сердце его заколотилось. Он бросился в камеру, нахлобучил широкополую шляпу Норта и, торопливо накинув его бушлат, сбежал по ступенькам к причалу. «Только бы не вышла луна!»

– Прыгайте в шлюпку, сэр! – крикнул Мэнникс, далекий от всяких подозрений, памятуя лишь о порке, которой ему пригрозили. – А ночка-то будет прескверная! Закройте-ка получше ноги вот этим, сэр. А ну, толкай! Нажали на весла!

И лодка отплыла от берега. Бледный свет луны на миг посеребрил широкополую шляпу закутанного в бушлат человека, но команда, сосредоточенно стараясь до наступления шторма провести шлюпку через риф, не обращала никакого внимания на капеллана.

– Ай да молодцы, ребята, вовремя подоспели! – воскликнул Мэнникс, когда шлюпка пришвартовалась к шхуне, казавшейся совсем черной в кромешной темноте.

– Скорее поднимайтесь на борт, ваша милость! Ветер изменил направление и дул теперь с берега.

Блант уже стал было раскаиваться в своем упрямстве, но признаться в этом ему не хотелось; теперь он считал, что самое лучшее – это встретить шторм в открытом море.

– Будь проклят этот пастор! – в сердцах буркнул он. – Не ждать же его вою ночь! Снимайтесь с якоря, Джонсон!

И, когда якорь был уже в воздухе, Руфус Доуз взбежал на борт.

Комендант, уже отчаливший в собственной шлюпке, лишь хрипло крикнул ему на прощанье:

– До свидания, Норт! Храбрый же вы человек. – А про себя добавил: «Черт бы его побрал, слишком уж горд – не отвечает!»

И действительно, капеллан, не сказав никому ни слова, поспешно сошел на корму, где размещались каюты.

– Еще чуть-чуть, и было бы поздно, ваше преподобие, – сказал ему кто-то, почтительно открывая дверь каюты. Это была сущая правда, но капеллан промолчал. Он дважды повернул ключ в двери, еще не вполне сознавая, какой опасности ему удалось избежать, и, тяжело дыша, бросился на койку. Над его головой раздался топот, затем до него донеслись дружные возгласы матросов, поднимающих якорь: