Она не отвечала, но в этом не было нужды. Несмотря на то, что он был странным — протестант, который все время моет руки, — он был ее шансом избежать тюрьмы бедности. Ему самому пришлось заглянуть в эту тюрьму, и потому он искренне удивился, что она все-таки нашла в себе силы сообщить ему правду; вместо гнева за такую задержку он испытал восхищение и огромную благодарность. Он подошел к ней, поставил на ноги и поцеловал покрасневшие веки. Затем обнял ее и стоял так, нежно поглаживая, словно успокаивая напуганного ребенка.

На следующее утро он пребывал в эйфории, хотя время от времени от облегчения у него подкашивались ноги. Мужчины и женщины улыбались, когда он здоровался с ними. Он оказался в новом мире, где солнце светило ярче, а воздух, которым он дышал, казался целительным.

Он относился к своим пациентам с обычной внимательностью, но в перерывах мысли его неслись галопом. Наконец он сел на деревянное крыльцо на Броуд-стрит и стал обдумывать прошлое, настоящее и будущее.

Вот уже во второй раз ему удалось избежать ужасной судьбы. Он чувствовал, что получил предупреждение: ему следует с большим вниманием, большим уважением относиться к собственной жизни.

И тогда он подумал о своей жизни как о большой картине, которая создается постепенно. Что бы с ним ни случилось, законченная картина будет посвящена медицине, но он чувствовал, что, останься он в Бостоне, колорит будет в основном в серых тонах.

Амелия Холмс могла устроить для него то, что она сама называла «блестящей партией»; но, едва избежав обреченного на нелюбовь и нищету брака, он совершенно не желал хладнокровно заключать такой же обреченный на нелюбовь, хоть и сулящий богатство, союз, или позволить выставить себя на ярмарке женихов бостонского общества — медицинское мясо по конкретной цене за фунт.

Он хотел нарисовать свою жизнь самыми яркими, насыщенными цветами, какие только сумеет найти.

В тот день, закончив работу, он пошел в Атенеум и перечитал все книги, вызвавшие у него наибольший интерес. И задолго до того, как он закончил чтение, он уже знал, куда хочет ехать и чем заниматься.

Ночью, когда Роб лежал в постели, у дверей раздалось знакомое царапанье. Он молча смотрел в темноту и не шевелился. Робкий стук прозвучал во второй раз, затем в третий.

У него было несколько причин подойти к двери и открыть ее. Но он лежал не шевелясь, словно в кошмарном сне, не в силах двинуть рукой или ногой, и в конце концов Маргарет Холланд ушла.

У него ушло больше месяца на то, чтобы все как следует подготовить и уволиться из Бостонской поликлиники. Вместо прощальной вечеринки одним немилосердно холодным декабрьским вечером он, Холмс и Гарри Лумис вскрывали тело рабыни-негритянки по имени Делия. Она тяжело трудилась всю свою жизнь и обладала замечательной мускулатурой. Гарри проявил подлинный интерес к анатомии и даже определенный талант к этому делу, и планировалось, что он заменит Роба Джея на его должности ассистента в школе. Холмс читал лекцию во время вскрытия, обращая их внимание на то, что бахромчатый конец фаллопиевой трубы был «как край платка у нищенки». Каждый орган и мускул вызывали в памяти то одного, то другого из присутствующих анекдоты, стихотворения, игру слов на тему анатомии или скабрезную шуточку. Они проводили серьезное научное исследование, уделяли внимание мельчайшим деталям, но в то же время покатывались со смеху и, в целом, пребывали в чудесном расположении духа. После вскрытия они направились в «Эссекскую таверну» и до самого закрытия пили подогретое вино с пряностями. Роб пообещал писать письма и Холмсу, и Гарри, как только осядет и пустит корни, и обращаться к ним за советом и помощью, если в том возникнет надобность. Они разошлись такими друзьями, что Роб пожалел о своем решении.

Утром он пошел на Вашингтон-стрит, купил жареных каштанов в бумажном фунтике, свернутом из бостонской «Транскрипт», и принес их домой, на Спринг-стрит. Прокрался в комнату Мэгги Холланд и оставил их у нее под подушкой.

В начале первого он поднялся в вагон; вскоре к поезду прицепили паровоз и состав тронулся. Проводник, забрав у него билет, неодобрительно покосился на его багаж: Роб отказался оставить виолу да гамба и сундук в багажном вагоне. Помимо хирургических инструментов и одежды там лежал Старый Рогач и штук пять кусков едкого мыла — такого же, каким пользовался Холмс. Таким образом, хотя наличных денег у него было немного, он покидал Бостон более богатым человеком, чем приехал туда.

До Рождества оставалось четыре дня. Поезд проносился мимо зданий, чьи двери украшали рождественские венки, а в окнах, если постараться, можно было рассмотреть елки. Вскоре город остался позади. Несмотря на небольшой снегопад, меньше чем через три часа они добрались до Вустера, конечной остановки Бостонской Железной дороги, там пассажиры пересели на состав Западной Железной дороги. В новом поезде соседом Роба оказался полный мужчина, который тут же предложил ему флягу.

— Нет, благодарю вас, — отказался он, но решил поддержать беседу, чтобы не обидеть толстяка. Выяснилось, что тот — коммивояжер, торгует коваными гвоздями (с широкой шляпкой, с загнутым концом, с двумя шляпками, с утопленной шляпкой, гранеными, декоративными) всех размеров, начиная с крошечных обойных гвоздей и заканчивая огромными шлюпочными — и принялся демонстрировать Робу взятые с собой образцы, чтобы весело скоротать время в пути.

— Путешествую на запад! Путешествую на запад! — восклицал коммивояжер. — И вы тоже?

Роб Джей кивнул.

— И куда вы направляетесь?

— Почти на границу штата! В Питсфилд. А вы, сэр?

Ответ доставил ему неслыханное удовольствие, такую радость, что он улыбнулся во весь рот и еле сдержался, чтобы не закричать во всеуслышание, ведь в этих словах звучала прекрасная мелодия и озаряла нежным, романтичным светом каждый темный уголок раскачивающегося железнодорожного вагона.

— На индейскую территорию, — выпалил он.

Он пересек штаты Массачусетс и Нью-Йорк за несколько коротких поездок по железной дороге, а там, где не было рельсов, пользовался услугами дилижансов. Зимой путешествовать оказалось тяжело. Время от времени приходилось ждать, пока с десяток волов с помощью плугов расчистят путь от снежных заносов или уплотнят снег большими деревянными валиками. Гостиницы и таверны требовали высокую плату. Посреди леса на Аллеганском плато в Пенсильвании у него закончились деньги. Ему неслыханно повезло — он получил работу на лесозаготовках Джейкоба Старра, потому что дровосекам нужен был лекарь. Если происходил несчастный случай, чаще всего у врача было много серьезной работы. Но в промежутках Робу было решительно нечего делать, и он с удовольствием занимался физическим трудом: вместе с другими рубил белые сосны и тсуги, прожившие больше двухсот пятидесяти лет. Обычно он брался за одну ручку огромной двуручной пилы. Он раздался в плечах и укрепил мышцы. В большинстве лагерей врача не было, и лесорубы понимали, какую ценность он для них представляет, а потому защищали его, когда он делил с ними опасный труд. Они научили его держать ладони с кровоточащими мозолями в рассоле, пока те не отвердеют. По вечерам он жонглировал в бараке, чтобы вернуть ловкость огрубевшим пальцам, играл на виоле да гамба, перемежая привычный для лесорубов репертуар похабных, грубых песенок произведениями Баха и Маре, причем последнего они слушали достаточно увлеченно.

Всю зиму они складывали огромные бревна на берегу реки. На обухе каждого топора в лагере красовалась выпуклая пятиконечная звезда. Каждый раз, срубив и обработав дерево, мужчины разворачивали топоры и впечатывали рельефную звезду в свежий срез, ставя на бревне клеймо Старра [3]. Когда пришла весна и снег растаял, уровень воды в реке поднялся на два метра и поток понес бревна к Кларион-ривер. Лесорубы связывали бревна в огромные плоты и ставили на них временные домики, кухни и сарайчики. Плывя вниз по течению на плоту, Роб чувствовал себя наследным принцем: путешествие было медленным, сказочным и прерывалось, только когда бревна сталкивались и громоздились друг на друга, и тогда их распутывали ловкие и терпеливые бонщики. Он видел самых разных зверей и птиц, плывя по течению вьющейся змеей Кларион до самого места, где река впадает в Аллегейни, а по Аллегейни они добрались аж до самого Питсбурга.