Первый сустав почернел, выше все было воспалено, кожа стала бесцветной и покрылась большими волдырями, из которых сочилась кровавая жижа и шел отвратительный запах.

— А как ты его лечил?

— Да сосед посоветовал приложить влажной золы, смешанной с гусиным пометом, чтобы боль ушла.

Роб кивнул — в подобных случаях это было обычное средство.

— Ладно. Так вот, теперь развилась пожирающая болезнь — если ее не остановить, она сожрет сперва кисть руки, потом и всю руку целиком. И задолго до того, как она перейдет на тело, ты умрешь. Этот палец необходимо удалить.

Юноша храбро кивнул.

Теперь Роб позволил себе вздохнуть. У него не должно остаться ни малейших сомнений: ампутация была делом серьезным сама по себе, а этому парню придется зарабатывать себе кусок хлеба, оставшись на всю жизнь без пальца. И он пошел в загородку Цирюльника.

— Что-то нужно? — У Цирюльника вспыхнули искорки в глазах.

— Нужно показать вам кое-что, — ответил Роб и вернулся к своему пациенту; Цирюльник шел за ним, тяжело ступая.

— Я сказал больному, что палец надо удалить.

— Надо, — согласился Цирюльник и перестал улыбаться. — Это правильное решение. Тебе нужна помощь, парнишка?

Роб отрицательно покачал головой. Он дал больному выпить три флакончика Особого Снадобья, а потом тщательно приготовил все необходимое, чтобы не пришлось лихорадочно что-то отыскивать в середине операции или звать на помощь Цирюльника.

Взял два остро заточенных ножа, иглу с навощенной ниткой, короткую дощечку, корпию для перевязки и пилку с мелкими зубчиками.

Руку юноши он привязал к дощечке — ладонью кверху.

— Сожми в кулак все пальцы, кроме поврежденного, — велел ему Роб и замотал здоровые пальцы, чтобы они не мешали.

Позвал трех крепких мужчин из числа слонявшихся поблизости зевак: двое держали самого парня, третий удерживал дощечку.

Больше десятка раз он видел, как Цирюльник проводит такие операции, а дважды делал их сам, под надзором учителя, но в одиночку оперировал впервые. Хитрость здесь состояла в том, чтобы отрезать как можно дальше от участка омертвления, чтобы оно не распространялось, и в то же время сохранить все то, что можно.

Роб взял нож и вонзил в здоровую часть руки. Пациент завопил и попытался вскочить со стула.

— Держите крепче.

Сделал круговой надрез, остановился на минуту, промокнул тряпочкой текущую кровь, потом аккуратно рассек не затронутую гниением часть пальца, заворачивая кожу к костяшке, пока не получились две складки.

Державший доску мужчина отпустил ее и стал блевать.

— Держи дощечку, — велел Роб мужчине, который держал юношу за плечи. Вреда от замены уже не было — больной лишился чувств.

Кость мягкая, ее легко резать, и пила легко скользила в руках, пока Роб отпиливал палец. Он тщательно подрезал обе складки кожи, чтобы культя получилась аккуратная, как учили — не слишком тесная (такая будет постоянно причинять боль) и не слишком свободная (от такой все время одно неудобство). Взял иголку с ниткой и накрепко сшил складки мелкими, экономными стежками. Кровь еще сочилась из раны; и Роб смыл ее, поливая культю Особым Снадобьем. И сам помог отнести стонущего пациента под дерево, в тень, где тот сможет понемногу прийти в себя.

После этого он быстро принял еще нескольких пациентов: вправил вывихнутую ногу, ребенку наложил мазь и перевязал руку, глубоко разрезанную серпом, продал три пузырька Снадобья вдове, которую мучили постоянные головные боли, и шесть пузырьков — мужчине с подагрой. Роб начинал уже гордиться собой, но тут к нему за занавес вошла женщина, страдавшая изнуряющей рвотой.

Ошибиться было невозможно: она вся высохла, кожа восковая, щеки блестят от пота. Уже взяв ее за руки и зная, что ее ждет, он заставил себя посмотреть в лицо женщине.

— ...Совсем не хочется есть, — рассказывала она. — Да и то, что съедаю, не держится во мне. Вырываю почти сразу, а нет — оно проходит сквозь меня быстро и выходит кровавым стулом.

Роб положил ладонь на ее тощий живот, нащупал твердый выступ и приложил туда руку женщины.

— Бубон.

— А что это — «бубон», сэр?

— Опухоль, которая разрастается, съедая здоровую плоть. Ты можешь почувствовать под рукой сразу несколько таких бубонов.

— Болит невыносимо. Неужели нет никакого лекарства? — проговорила женщина, не теряя выдержки.

Роба восхитило это мужество, и ему не хотелось лгать ей, да-же во имя милосердия. Он покачал головой: Цирюльник рассказывал ему, что многие страдают от бубонов в животе и все они умирают от постоянных рвот.

Когда женщина ушла, Роб, сожалея, что не сделался плотником, заметил на полу отрезанный палец. Он подобрал его, завернул в тряпицу, отнес под дерево, где приходил в себя прооперированный юноша, и вложил сверток ему в здоровую руку.

— И что мне с ним делать? — недоумевающе взглянул тот на

Роба.

— Священники учат, что утраченные члены следует хоронить на кладбище, дабы они дожидались тебя, и тогда в Судный день восстанешь ты в целости.

Юноша обдумал эти слова и кивнул:

— Спасибо, цирюльник-хирург.

Первым, что они увидели, приехав в Рокингем, была копна седых волос торговца мазями Уота. Цирюльник, сидевший рядом с Робом на козлах, крякнул от огорчения: он решил, что комедиант-соперник опередил их и уже дал свое представление. Но когда они обменялись приветствиями, Уот их успокоил:

— Представление давать я здесь не буду. Вместо этого позвольте пригласить вас на травлю.

Он повел их посмотреть на медведя, огромного зверя, покрытого шрамами, с продетым в нос железным кольцом.

— Болеть вот стал, скоро умрет своей смертью, так что нынче вечером косолапый принесет мне последнюю выручку.

— Это Бартрам, тот, с которым я боролся? — спросил Роб и сам не узнал свой голос.

— Нет, Бартрама уж четыре года как затравили. А это медведица, Годива, — ответил Уот и снова накрыл клетку холстиной.

В тот день Уот наблюдал их представление и продажу Снадобья. Потом, с разрешения Цирюльника, торговец мазями взобрался на помост и объявил, что сегодня же вечером состоится медвежья травля — в большой яме позади мастерской кожевника. Полпенни за вход.

К тому времени, когда они с Цирюльником пришли на место уже изрядно стемнело, лужок вокруг ямы освещался неровным светом дюжины смоляных факелов. По всему полю звучал громкий смех мужчин и не менее громкая ругань. Выжлятники сдерживали трех псов в намордниках, рвущихся с коротких поводков: поджарого полосатого мастифа, рыжего пса, похожего на меньшого брата мастифа, и громадного датского элкхаунда.

Годиву привел Уот, которому помогали еще два человека. Глаза неуклюже переваливающейся медведицы были прикрыты колпачком, но она учуяла запах собак и инстинктивно развернулась в их сторону.

Уот с помощниками провели ее к толстому столбу, вкопанному в землю посреди ямы; к верхушке и нижней части столба были прикреплены прочные кожаные ремни. Распорядитель травли привязал правую заднюю лапу медведицы нижними ремнями. Немедленно раздались негодующие возгласы:

— Верхними ремнями, верхними!

— Привяжи зверюгу за шею!

— Привяжи за кольцо в носу, дуралей ты этакий!

Распорядителя нисколько не тронули ни выкрики, ни оскорбления — он был человек искушенный в своем деле.

— У медведицы вырваны когти. Если еще и за голову ее привязать, то смотреть станет вообще не на что. Так хоть клык сможет пустить в ход, — растолковал он зрителям.

Уот снял колпачок, прикрывавший Годиве глаза, и проворотскочил в сторону. В колеблющемся свете факелов медведица огляделась вокруг, озадаченно всматриваясь в людей и собак.

Заметно было, что медведица старая, лучшие дни ее давно прошли, и те, кто выкрикивал ставки, почти не получали ответов, пока не стали предлагать три к одному на собак — псы, которых подвели к краю ямы, выглядели свирепыми и сильными. Выжлятники почесывали псам головы, разминали им шеи, потом сняли намордники, отстегнули поводки и отошли в сторону.