Роб стоял на причале. Лицо Мэри стало непроницаемым — эту броню, помогавшую ей противостоять опасностям окружающего мира, она всегда надевала в трудные минуты. Кораблик только слегка покачивался на речных волнах, но несчастный Там уже позеленел и выглядел очень невеселым.

— Надо разрабатывать ему ногу постоянно, — прокричал Роб жене и руками показал, как делают массаж. Мэри кивнула в знак того, что поняла. Матрос выбрал швартовы, и корабль очутился на свободе. Двадцать гребцов налегли разом на весла, сильный отлив тут же подхватил судно. Мэри как заботливая мать усадила сыновей на тюки груза в самой середине ко-рабля — там, где невозможно упасть за борт. Потом перегнулась через борт и что-то прокричала Робу, пока ставили парус.

— Счастливо оставаться, папочка! — тут же отчетливо расслышал он послушные тоненькие голоса.

— С Богом! — напутствовал их Роб.

Очень скоро они скрылись из виду, хотя Роб стоял все на том же месте и напрягал глаза, вглядываясь в отплывших. Ему даже не хотелось уходить с причала — так поразила его внезапная мысль, что он снова оказался в том же положении, что и девятилетний мальчик, не имеющий в Лондоне ни семьи, ни друзей.

76

Лондонский Лицей

В том году, в девятый день ноября, весь Лондон только и говорил, что о женщине по имени Джулия Свейн — ее схватили по обвинению в ведовстве. Обвинители утверждали, что она превращала свою дочь Глинну, шестнадцати лет, в летучую лошадь и так безжалостно ее гоняла, что девушка потом лежала без сил.

— Если правду люди говорят, — сказал Робу хозяин дома, — то как это гнусно и отвратительно — так поступать с собственным ребенком!

А Роб страшно скучал по своим детям и их матери. Первый шторм разыгрался на море через четыре с лишним недели после их отплытия, когда они уж точно должны были высадиться в Данбаре, но Роб молился: где бы они ни были, пусть пережидают всякую бурю в безопасных местах.

Сам же он снова бродил в одиночестве, посетил все знакомые с детства места Лондона, не оставил вниманием и новые кварталы, возникшие с тех пор, как он мальчишкой покинул этот город. Стоял перед Домом короля, когда-то казавшимся ему воплощением царственного величия, и дивился разительному отличию европейской незатейливости от изысканного великолепия Райского дворца. Король Эдуард почти все время проводил в своем замке в Винчестере, но как-то утром Роб, наблюдая из-за ворот дворца, увидел его молча прогуливающимся в сопровождении приближенных и воинов охраны. Король был глубоко погружен в собственные мысли. Выглядел он старше своих сорока с небольшим лет. Поседел он, как говорили, еще в ранней молодости, когда узнал о том, что Гарольд Заячья лапа сделал с его братом Альфредом. Робу Эдуард показался далеко не таким царственным повелителем, каким был Ала-шах, однако — напомнил себе Роб — Ала-шаха давно нет, а Эдуард пребывает в живых.

Осень с самого Михайлова дня [208]сделалась холодной, задули пронизывающие ветра. Зима началась рано, но оказалась теплой, с обильными дождями. Роб часто думал о своих, жалея, что не знает точно, когда они прибыли в Килмарнок. Одиночество то и дело гнало его в «Лису», однако он старался сдерживаться и не пить слишком много, ибо не желал снова, как в юности, превратиться в пьяницу и забияку. Впрочем, выпивка не приносила облегчения, а скорее погружала его в меланхолию: Роб чувствовал, как идет по стопам своего отца, завсегдатая пивных. Из-за этого он отворачивался и от продажных и доступных женщин, которые казались еще привлекательнее от того, что Роба мучило острое неудовлетворенное желание. С горечью Роб твердил себе, что пить он может, но не должен полностью уподобиться Натанаэлю Колю, женатому развратнику.

Подошло Рождество, и Робу стало еще грустнее — ведь этот праздник необходимо отмечать в кругу семьи. В самый день Рождества он пошел в «Лису» и заказал там обед: студень из свиной головы и говяжьих ножек, пирог с бараниной и побольше меду, чтобы было чем запить это все. После обеда Роб возвращался домой и увидел, что два матроса избивают незнакомца; кожаная шляпа жертвы валялась в грязи, а одет он был в черный кафтан. Один матрос удерживал, заломив за спину, руки этого человека, а другой наносил беспощадные удары.

— Прекратите, черт бы вас побрал!

Тот, кто бил, сделал передышку.

— Шел бы ты своей дорогой, господин, пока мы тебя не трогаем.

— А что он вам сделал?

— Преступление совершилось тысячу лет назад, а теперь мы отправим этого вонючего еврея-французишку дохлым в его Нормандию.

— Оставьте его в покое.

— А, ну раз он тебе так нравится, ты отсоси ему как следует, а мы посмотрим.

Хмель всегда пробуждал в Робе желание подраться с кем-нибудь, а потому он не стал раздумывать долго. Его кулак врезался прямо в неприветливую и отталкивающую физиономию. Сообщник отпустил еврея и отбежал подальше, а первый матрос тем временем поднялся на ноги.

— Ублюдок! Ты и кровь Спасителя стал бы пить из чаши этого треклятого еврея!

Роб не стал гнаться за убегающими. Еврей, рослый мужчина, стоял ссутулившись, из носу его шла кровь, губы разбиты, но плакал он, казалось, больше от пережитого унижения, нежели от физической боли.

— Вот так так, что это здесь происходит? — поинтересовался подошедший к ним человек с вьющимися рыжими волосами и курчавой рыжей бородой, с крупным носом, на котором проступали багровые жилки.

— Да ничего особенного. На этого человека напали разбойники.

— Хм-м-м... А вы уверены, что это не он был зачинщиком?

— Вполне.

Еврей уже овладел собой и смог заговорить. Ясно было, что он горячо благодарит своего спасителя, но говорил он по-французски, легко и плавно.

— Вам этот язык знаком? — спросил Роб рыжеволосого. Тот укоризненно покачал головой. Робу хотелось заговорить с евреем на их наречии и пожелать ему более спокойного Праздника огней [209], но в присутствии постороннего он на это не отважился. Наконец еврей подобрал свою шляпу и пошел своей дорогой, как и рыжеволосый.

У самого берега реки Роб нашел небольшую пивную и вознаградил себя красным вином. В помещении было темно и душно, а потому он забрал небольшой кувшин с вином и пошел пить на причал, устроившись на сваях, которые забивал, возможно, его отец. Его вымочил дождь и исхлестал ветер, серая вода под причалом угрожающе вздымалась волнами.

Роб был доволен. В какой еще день лучше всего предотвратить новое распятие?

Вино было отнюдь не царским напитком, оно обжигало гортань, и все-таки Робу оно понравилось. В конце концов, он сын своего отца и вправе получать удовольствие от напитка, если уж решил выпить.

Да нет, преображение уже произошло, он стал Натанаэлем Колем. Его отец — это он сам. Но каким-то непостижимым образом он сознавал, что в то же время является и Мирдином, и Каримом. И Ала-шахом, и Дханом Вангалилом. И Абу Али аль-Хусейном ибн Абдаллой ибн Синой (да-да, в особенности Ибн Синой!) ... Но он был также и тем толстым разбойником, которого убил много лет тому назад, и благочестивым старым козлом Давутом Хосейном...

С ясностью, которая подействовала на него крепче вина, Роб понял, что в нем соединились все остальные люди, каждый из них стал его частью. И когда он сражался с трижды проклятым Черным Рыцарем, он всего лишь боролся за собственную жизнь. Сейчас ему, пьяному и одинокому, впервые открылась эта истина.

Допив вино, он поднялся со свай. Прихватив пустой кувшин, который вскоре предстоит наполнить каким-нибудь лекарством, а быть может, чьей-то мочой, подлежащей анализу за приличное вознаграждение, он пошел — вместе со всеми людьми, составлявшими его — осторожными, заплетающимися шагами, направляясь с причала к безопасной пристани дома на улице Темзы.

«Не для того я остался здесь без жены и детей, чтобы превратиться в жалкого пьянчугу», — укорял себя Роб на следующее утро, когда в голове у него прояснилось.