— А та, другая змея — тропическая. Как вы ее называете?

— Это папуасский тайпан.

— Да, вы и раньше имели с ними дело, по свидетельству заместителя начальника полиции Хоара. Вы изучали их.

— Несколько лет назад я имела дело с австралийскими видами, но, насколько мне известно, папуасские змеи и австралийские очень похожи.

— Значит, вы знаете, как с ними обращаться?

Я отрицательно покачала головой.

— Люди не трогают тайпанов. Если только у них есть голова на плечах.

Похоже, Таскер меня не слышал.

— Дело в том, мисс Беннинг, что, по нашему мнению, единственным человеком, который знает, где найти змею, как ее содержать и брать в руки, являетесь вы, — заявил он.

Повисло молчание. Оба полицейских не сводили с меня глаз. Я сосредоточенно вглядывалась в точку на стене, как раз над головой Таскера, понимая: дело пахнет керосином.

— Что случилось с вашим лицом, мисс Беннинг? — негромко спросил Таскер.

Вот оно! Этого вопроса я ждала. Сделала глубокий вдох…

— Несчастный случай, — ответила я. — Много-много лет назад.

Мой многократно отрепетированный ответ. Обычно его оказывалось достаточно, только не сегодня.

— Какой несчастный случай?

— Я не помню. — Я мысленно приказывала себе не кипятиться. — Я была совсем крошкой.

Минутная пауза — полицейские собирались с мыслями. Таскер первым нарушил молчание.

— А когда вы повзрослели, — произнес он, — поняли, что не такая, как все, и, должно быть, поинтересовались, в чем причина. Ожог? Авария? Что?

— Мои родители никогда об этом не рассказывали. А я не спрашивала.

И первое, и второе — чистая правда. Мне не нужно было спрашивать. Ванесса сама рассказала — еще до того, как мне в голову пришло, что в моем уродстве кто-то виноват. Давным-давно я осознала, насколько разрушительным для жизни может стать необычный вид кожи и плоти. Еще до того, как я поняла, что не похожа на других, Ванесса все мне рассказала.

— И вам никогда не было интересно? — не поверил Таскер. Он подался вперед, не сводя взгляда с левой половины моего лица. — Старым пердунам, как мы с Ноулзом, все равно, как мы выглядим. Но молодой девушке… Зная свою дочь, я делаю вывод, что внешность для женщины — все. Поэтому если девушка не просто дурнушка — я вынужден произнести это, — а серьезно обезображена… Для молодой женщины, по-моему, это полный крах.

— Неужели никогда не задумывались? — подлил масла в огонь Ноулз.

Я почувствовала, как рука тянется к левой стороне лица. Это был бессознательный жест, который выработался за многие годы: я брала прядь волос и прикрывала ею лицо. Я заставила себя опустить руку. Спокойно, это не может длиться долго.

— Почему вы не сделали пластическую операцию? — продолжал Таскер. — Сейчас хирурги творят чудеса.

— Под запись: свидетель не отвечает, — констатировал Ноулз.

— Вам делали пластическую операцию? — спросил Таскер.

— Мне сделали несколько операций, — сказала я, понимая, что ответить придется. — Первую — когда мне был год, последнюю — в шестнадцать лет. Врачи полагают, что проводить еще какие-либо вмешательства нецелесообразно.

Я разглядывала свои руки. Казалось, вся кровь отлила от конечностей. Как будто они были сделаны из воска.

— Значит… — Голос Таскера раздался где-то у меня над головой. — Значит, они сделали все возможное?

Руки, напрягшись, превратились в клещи. Мне необходимо было что-то схватить.

— Если только не произойдет настоящий прорыв в пластической хирургии. Врачи считают, что риск не оправдывает возможного положительного результата. — Я слово в слово процитировала заключение последнего врача. Витиеватый вариант фразы: «Да, мы сделали все возможное».

— Вы советовались с кем-нибудь? С консультантом? С психиатром? С человеком, способным помочь вам примириться с этим? — Таскер понизил голос, нагнулся ко мне, возможно чтобы выразить сочувствие. Но когда я подняла взгляд, глаза его выдали: он от души веселился!

— Моя мать водила меня к разным специалистам, когда я была ребенком, — ответила я. — Подробностей я не помню.

Я слишком хорошо все помнила. Два психиатра, пять консультантов и специалист по коррекции поведения. Лишь покинув родительский дом, я освободилась от контактов с бесчисленным множеством специалистов и от помощи матери, страдающей комплексом вины. Помогли ли они? Честно сказать, не уверена. Не знаю, в каком бы состоянии находился мой рассудок без этой избыточной терапии.

— Я, помнится, где-то читал, что очень уродливые люди — простите, мисс Беннинг, я не хотел вам нагрубить — через какое-то время после несчастья стараются казаться невидимыми, — проговорил Таскер. — Стоит людям ощутить на себе первые любопытные взгляды, и они вообще перестают поднимать голову.

Таскер замолчал и посмотрел на Ноулза; тот, поняв намек, продолжил:

— Люди утверждают, что вы мало с кем общаетесь, мисс Беннинг. У вас нет друзей-ровесников, вы никуда не ходите, к вам никто не ходит. Очевидно, жениха у вас тоже нет.

И дальше в том же духе. Когда один замолкал, второй подхватывал. Каждый раз, нанося очередные оскорбления, они извинялись: «Простите, мисс Беннинг, но вы должны понять, такова наша работа…» Человека недалекого их сопереживания могли бы обмануть: ему сочувствуют, его понимают, вместо того чтобы беспощадно выбивать признание, как обычно ведут себя с подозреваемым козлы копы. Но мне пришли на помощь годы отработки навыков отражать подобные удары — ни один мускул не дрогнул на моем лице. Если бы дрогнул, они бы прекратили сей поток красноречия, достигнув намеченной цели.

— Если бы я всю жизнь страдал от такого обращения, я наверняка не сдержался бы и заставил всех заплатить за это.

— Чтобы хоть как-то «уравнять счет».

— Почему бы и на вашей улице не наступить празднику?

— Законом не возбраняется составлять завещание в вашу пользу. И с точки зрения закона попросить человека оставить вам все свои деньги — не преступление. Если только речь не идет о принуждении. Вы понимаете, к чему я веду?

Они оба замолчали. Хотели, чтобы заговорила я. Не уверена, что голос меня не подведет.

— Я… я никогда не просила Виолетту… — начала я. А остальных? Забыла? Ну, конечно. — Ни Уолтера, ни Эделину о деньгах. Мы о деньгах никогда не разговаривали. Мне и в голову не могло прийти, что у них есть деньги. Поверьте, не о деньгах я пеклась.

— Вы принуждали миссис Баклер составить завещание в вашу пользу?

— Нет.

— Вы предлагали ей это? Возможно, в ответ на вашу заботу о ее собаке?

— Нет.

— Вы предлагали подобное Уитчерам? В доме должно было остаться завещание? Вы его ищете?

— Я была в их доме лишь однажды. С мистером Хоаром. Мы искали Сола Уитчера, а не клочок бумаги.

— Я полагаю, вы искали завещание. Завещание, составить которое вы уговорили мистера и миссис Уитчер. А когда не нашли, решили, что попробуете провернуть это еще раз, с миссис Баклер. Видимо, она передумала, вы повздорили. Это всего лишь моя догадка — что вы убили ее собаку, желая напугать старушку. А потом попытались заставить ее подписать бумагу. Вероятно, она противилась, и вы убили ее.

Мне совершенно нечего было ответить. Такого не могло быть. Неужели они действительно думают, что…

Таскер медленно открыл лежащую на столе папку. Из нее он достал лист бумаги, помещенный в прозрачный конверт. Взглянул на него, потом повернул ко мне. Бумага была особая, хорошего качества, желтовато-кремовая, я тут же ее узнала. Я покупаю такую бумагу в Сомерсете, в судебном архиве. Насколько мне известно, больше такую нигде не достать. У меня в кабинете лежит пачка такой бумаги.

Передо мной был оригинал, доходчиво составленный документ, который я прочла за пять секунд. Последняя воля и завещание, выражаясь псевдоюридическим языком. По-видимому, его составлял человек, имеющий лишь отдаленное представление о том, каковы положения закона. Документ не имел законной силы — я поняла это за те же пять секунд. Во-первых, он не был заверен, это были просто какие-то каракули, нацарапанные дрожащей рукой Виолетты Баклер. Все свое имущество она завещала мне.