— Поднимите и крепко держите ее.

Монахини подняли безвольное тело Жанны и усадили ее.

— Вы обе, — приказала Аннелета, повернувшись к дрожавшим послушницам, — откройте ей рот и уберите руки только тогда, когда начнется рвота.

Все повиновались, не в состоянии вымолвить ни слова. Аннелета засунула два пальца в рот Жанны. От зловонного и вместе с тем сладкого запаха, исходившего изо рта Жанны, ее слегка подташнивало. Она жала на язычок до тех пор, пока диафрагма отравленной монахини не начала содрогаться. Аннелета дождалась, пока теплая жидкость, выходившая из желудка, не польется ей на руку, а потом вытащила пальцы изо рта сестры, которая порциями отрыгивала жидкость, промывшую ее внутренности.

Когда полчаса спустя они удобно уложили Жанну, ее пульс еще бился прерывисто, тело по-прежнему содрогалось от конвульсий, но дышала она свободнее.

Элевсия шла за Аннелетой по длинному коридору. Бланш де Блино прижалась к одному из пилястров и, закрыв лицо руками, плакала. Когда Бланш услышала их шаги, она подняла голову и простонала:

— Я трусливая. Трусливая и слишком старая. Смерть внушает мне такой страх… Мне стыдно за себя.

— Бланш, не надо столь строго относиться к себе, — вздохнула Элевсия. — Мы все тревожимся, хотя хорошо знаем, что подле нашего Господа нас ждет чудесное место.

Повернувшись к Аннелете Бопре, старая женщина спросила:

— Жанна тоже умрет?

— Не знаю. Гедвига была такой хрупкой, и к тому же она старше. Возможно также, что она приняла более высокую дозу яда. Мы это узнаем лишь тогда, когда поймем, каким образом им подсыпали яд.

— Но почему? — плача, прошептала благочинная.

— Этого мы тоже не знаем, дорогая Бланш. У меня была версия, но две новые жертвы поставили ее под сомнение, — ответила аббатиса, думая о планах аббатства, спрятанных в несгораемом шкафу.

Если убийца хотела добраться до этих планов, почему она отравила Гедвигу и Жанну, у которых не было ключей? Элевсия утешила Бланш, как могла, добавив:

— Вам надо немного отдохнуть. Послушницы по очереди будут дежурить у изголовья Жанны. Они сообщат нам, если ее состояние изменится.

Замок Отон-дю-Перш,

ноябрь 1304 года

Прижавшись к большому камину, единственному источнику тепла в этом огромном учебном зале, Жозеф из Болоньи учил Клемана распознавать запахи. Старый врач поднес к носу своего ученика сосуд с отвратительной стоячей жидкостью красновато-желтого цвета. Он немного нервничал:

— Ну, постарайся не ошибиться. Что это?

Клеман едва сдержал позыв к рвоте, сказав:

— О… Меня тошнит…

— Ученого не тошнит. Ученый размышляет и определяет по запаху. Более того, он вспоминает, — оборвал Клемана Жозеф. — Призови на помощь свой нос, Клеман, нос — это бесценный помощник в медицине! Ну, так что это?

— Тухлое, очень тухлое яйцо.

— И откуда исходит столь неприятный запах, поскольку — не станем преувеличивать — это один из самых зловонных?

— Из испражнений больного, страдающего кровавым поносом.

— Хорошо. Перейдем к другому, более приятному.

— Мэтр, — перебил Жозефа Клеман, которому никак не удавалось избавиться от единственного наваждения. Он думал об этом днем и ночью, плача в подушку, когда знал, что находится один. — Мэтр…

— Ты думаешь о своей даме, не так ли? — опередил ребенка Жозеф, который увеличил число опытов и занятий лишь для того, чтобы дать своему блестящему ученику возможность хоть немного забыть о страхе.

— Она никогда не выходит у меня из головы. Вы полагаете… ну, что я вновь встречусь с ней?

— Мне хочется думать, что невинность должна выйти победительницей из самых худших положений.

— Но сможет ли она на самом деле?

Жозеф из Болоньи внимательно посмотрел на ребенка. Его переполняла безмерная печаль. Разве когда-нибудь он видел, чтобы невинность торжествовала? Разумеется, нет. Он солгал во спасение этой переодетой маленькой девочки, которую полюбил как своего единственного духовного сына.

— Иногда… Редко, разве что ей помогают. Итак, мой мальчик, — продолжил он, придав своему голосу строгость. — Продолжим.

Жозеф прошел в другой конец большого зала и налил янтарную жидкость в новый сосуд, а затем представил ее на обонятельный суд Клемана:

— Что мы чувствуем? Разве на этот раз приятный запах не щекочет нам нос?

— Яблочный сок. Pestis [67]. Речь идет о запахе, исходящем от больных чумой. Ну, по крайней мере, большинства из них, поскольку от остальных пахнет недавно выдернутыми перьями.

— Хорошо запомни эти два запаха. Поверь мне, эти проклятые напасти по-прежнему угрожают нам. Что в таком случае нужно делать?

— Если образуется бубон, его надо насквозь проткнуть раскаленным добела ножом. При этом я должен надеть на руки перчатки, а затем бросить их в огонь и тщательно вымыть кисти и предплечья с мылом. Если речь идет о легочной форме, сделать ничего нельзя. Я не должен приближаться к такому больному ближе, чем на туаз. В его слюне образуются крошечные шарики, которые вылетают наружу, когда он говорит. Так передается чума, вылетая изо рта больного и цепляясь за его собеседника.

Морщинистое лицо старого врача озарила улыбка. Он одобрительно кивнул. Хорошему учителю — хороший ученик. Вдруг они оба подскочили. Им показалось, что в зал вбежало целое войско. Послышался голос Артюса:

— Могу ли я подойти, не страшась подхватить смертельную лихорадку? Что это за отвратительный запах?

— Запах гнилого яйца, монсеньор.

— Вот уж действительно, до чего забавными вещами занимаются ученые! Мессир врач, я хочу немедленно поговорить с вашим помощником.

— Вы желаете, чтобы я удалился, сеньор?

— Нет, нет, я оставляю вас с вашим смрадом и увожу его в свои покои, защищенные от миазмов.

Когда они устроились в маленькой комнате в виде ротонды, Артюс, который был больше не в состоянии ждать, начал без всякого вступления:

— Мне нужна твоя помощь, мой мальчик.

Мрачный, напряженный вид графа просветил Клемана лучше, чем любые слова. Речь шла об Аньес. Безумная паника охватила мальчика, который буквально прирос к месту. Нет. Нет, она не могла умереть, поскольку тогда бы он тоже умер, настолько его жизнь зависела от жизни дамы.

— Плохие новости? — наконец пролепетал ребенок, сдерживая рыдания, готовые вот-вот вырваться из его груди.

— Они прискорбные, но не такие плохие, как вчера или позавчера. Не забивай себе голову глупостями. Мадам де Суарси жива… Тем не менее скоро начнется допрос с пристрастием.

Артюс обвел комнату убийственным взглядом, ища, что он мог бы разломать, разбить, чтобы немного утолить свою ярость. Его кулак резко опустился на рабочий стол, опрокинув серебряную чернильницу в форме корабля. Клеман продолжал сидеть неподвижно, глядя, как чернила медленно текут по дереву, а затем капают на пол. Артюс проследил за взглядом ребенка и заметил небольшой беспорядок — пятно, черневшее на паркетной дощечке. Они оба в замешательстве смотрели на него, словно это постепенно расширявшееся пятно таило в себе некое послание. «Чернила черные, а не красные», — упорно твердил себе Клеман. Это чернила, а не кровь. Чернила и ничего больше. Тем не менее он схватил большой платок, висевший у него на поясе и служивший ему полотенцем, и бросился к столу, чтобы закрыть им небольшую черную лужу и заставить ее навсегда исчезнуть.

Артюс поднял голову, словно этот простой жест развеял колдовские чары, принуждавшие их смотреть на пол. Граф начал с того, чем закончил:

— Клеман. Флорен должен умереть. Он должен умереть, причем как можно скорее.

— Прикажите, мессир, чтобы мне оседлали лошадь. Я еду немедленно. Я убью его.

В сине-зеленом взгляде ребенка, смотревшего графу прямо в глаза, читалась полнейшая решимость. Странно, но Артюс считал Клемана способным на такой поступок, пусть даже потом ему придется погибнуть.