Кучум остановился над ямой и некоторое время молча глядел на ясырей. Исхлестанное глубокими морщинами лицо его было черство, а крепко сжатый рот суров и тверд, как когтистая лапа зверя. «Так вот они, искры пожара, что надвигается на Сибирь! – должно быть, думал он – Вот они, пальцы железной руки, что тянутся к моему горлу!»

Привстал на стременах и заговорил:

– Вы, люди, пришедшие из-за Камня с злым умыслом, слушайте!

Фока, будто камнем, запустил в хана сибирского матюком. Кучум гневно засопел и указал на него плетью:

– Голову!

Мурза Кутук Енарасланов, ухватив за чупрыну, выдернул казака из ямы, оторванной полой кафтана завязал ему глаза и отрубил голову.

– Кто пришел? – спросил Мулгай Куземку.

– Похоже, самый наибольший, – отозвался Злычой, – кобылы такой вовек не видывал.

– Волкореза порешили?

– Фока испекся... Молись, Мулгай, и наша смерть накатывается.

Мулгай поднял лицо с кровавыми пятнами вместо глаз и торопливо закрестился, забормотал: [132/133]

– Бог Миколка, бог Егорка, бог Мишка... Я, новокрещеный татарин Мулгай, помню вас, и вы меня в обиду не давайте.

Кучум стоял над ним, горько морщась:

– Шелудивый пес! Ты отрекся от закона отцов и дедов своих? Принял чужую веру, которой не знаешь?

– Вера Христа истинна, а все другие – тьфу!

– Кто тебя тому научил?

– Атаман Мартьян.

– Биллягы! (Божба.) – воскликнул Кучум, подняв очи к пылающему небу. – Пусть забудется имя мое, если я не убью тебя раньше, чем закатится солнце. Велю срезать с тебя мясо кусками и накормлю собак твоим мясом. Джиргыцин! (Божба.) Тебе не гулять больше по степи, не топтать травы.

– Бог Миколка возьмет меня к себе на небо да подарит мне глаза беркута. До скончания веков буду смотреть с неба на степь и на табуны. Увижу, как и тебя, хан, казаки разволокут по полю конями.

– О шакал! Ты еще скалишь зубы и мечешь хулу на меня? Сдеру с тебя кожу и набью ее гнилым сеном! Вырву язык твой да велю засунуть его свинье в гузно!

– Сквозь и твои ребра, хан, трава прорастет, и твои кости, хан, полынь оплетет... Недалек тот день, когда и из твоих ноздрей, хан, черви потекут...

Кучум кричал в беспамятстве:

– Сабли улан, как молнии, скрестятся над Русью! Кровью русской залью дороги! Разорю мох на крышах жилищ, города и села подыму огнем да пущу на дым!..

Приказал обоих расказнить и ускакал прочь на кобыле своей, быстроты дивной.

Пленников выволокли из ямы.

Пастух Садык плетью, усаженной конскими зубами, оббил с Мулгая мясо по кускам, и тот умер. Куземку Злычого терзали, пока он не перестал стонать. Бабы шагали через мертвых, чтобы опоганить. Потом привязали одного к одному дереву, другого – к другому, безголового Фоку Волкореза прислонили к стене и пускали в них стрелы, пока не надоело, – все трое стали похожи на ощетинившихся кабанов.

Кучум с мурзами и князьями объезжал станы, принимал от народов присягу.

Самоеды в знак своей покорности целовали щучий нос и медвежью морду.

Вогулы шертовали на дружбу по своему обычаю – нюхали конец пики, лизали лёзо меча, окропленного кровью жертвенного оленя.

Табаринские хлебопашцы клялись с комом земли в руках.

Князь Тулай тоже обещал лиха на хана сибирского не мыслить и стоять в бою до крови и до смертного посечения да по своим преданиям пил воду с золота. [133/134]

Остяки присягали на верность перед медвежьей шкурой, на которой были скрещены топор, нож и стрела. Вождь, а заодно с ним и все воины разноголосили, повторяя за толмачом слова клятвы:

– Пусть растерзает меня медведь, пусть подавлюсь первым куском мяса, пусть топор отрубит мне голову, пусть зарежет меня сонного этот нож, пусть стрела, пущенная мною, возвратится и вопьется мне в глаз, если я не сдержу клятвы...

В степи взмыла пыль, со степи к городу наметом летела сотня Маметкула. Уланы играли копьями, на скаку подбрасывая и ловя их, да крутили перед собою шашками столь быстро, что за потоком сверкающей стали, как за щитом, лиц не было видно.

– Казаки близко!

– Война, война!..

– Велик бог!