ык-ык, ык-ык...

Зима-а-а-а-а...

В белой мгле,

Как тень птицы.

Летит нарта моя

э-ке-кей...

Свист полоза,

Храп оленей,

В ноздрях у них льдышки,

А копыта

тах-тах,

тах,

тах-тах,

тах,

тах-тах,

тах...

Снежная пыль

Слепит глаза.

Я везу к себе

Вторую жену,

Красивую Кулу.

Она гладка,

Как лисичка...

Возившаяся у очага женщина быстро обернулась и оскалила зубы:

– А я?

– Ты – ты.

Ях приналег на точильный камень и опять завел:

Зима-а-а-а...

Алга выхватила из кипящего котла кусок мяса и сунула ему в раскрытую пасть, чтобы оборвать песнь.

Ях сглотнул мясо, которое летело до дна его пустого желудка, как горячий уголь, и заговорил:

– Ухожу далеко на охоту, уезжаю в гости, – вы будете болтать, скука улетит с дымом очага.

– Мне и так не скучно.

– Она станет помогать тебе мять кожи, выколачивать снег из пологов, латать дыры, прожженные искрами, – тебе будет меньше работы.

– И одна перемну кожи, выколочу полога, залатаю все дыры, хотя бы их было так же много, как шерстинок в самой большой собаке.

– Вы для меня будете все равно, что для гуся два крыла.

– Зачем тебе крылья? У тебя есть две ноги, за которыми не поспевают четыре волчьих. [117/118]

– Люблю тебя столько, – отмерил он ножом кисть руки. – Буду любить вот столько. – И он показал по локоть.

Она взяла его тяжелую руку и выдернутой из волос рыбьей костью отчеркнула полногтя.

– Люби хоть столько, но одну меня.

Печалью, как дымом, подернуло его глаза, грустно сказал:

– В долгую зимнюю ночь вы обе ляжете со мной под одеяло и будете греть меня.

– И одна согрею, – скрипуче засмеялась она и поцеловала его в шершавую, разодранную в весенней охоте медвежьими когтями щеку.

Он вытянул из глубины меховых штанов снизанное из волчьих зубов ожерелье и набросил жене на шею, а про себя подумал: «Ты – гниль на костях моих... Пойду в лес проверять ловушки и там допою свою песню. Голос мой будет громче лосиного рева. Кула услышит меня, хотя пьет она воду из другой реки и далеко ее становище».

На верхней тропе хрипло забрехал старый кобель Наян. Ему отозвался Порхай, и скоро, взлаивая с лихим пристоном, кинулись другие.

Ях по голосам знал всех псов своего становища, и каждый из них по-особенному лаял на всякого зверя, птицу и человека.

– Гость к нам, – послушав собачьи голоса, сказал Ях и вышел из чума.

С пригорка, верхом на косматой лошаденке спускался Кучумов скорец Гирей. Отбиваясь от собак плетью, он проскакал до большого чума князька и осадил храпящего иноходца, с груди и с тяжело ходивших боков которого клочьями стекала грязная пена.

Сбежался народ.

Гирей, отлично знавший нравы тундры, не пренебрег угощением. Ему подали отваренные набитые морошкой медвежьи кишки, – он ел и похваливал хозяина и все его потомство. Подали печеного в золе осетра и нарезанное тонкими ломтями оленье мясо и блюдо с топленым нутряным жиром, – он объел осетра, макал в жир и, давясь от отвращения, глотал оленину и нахваливал охотника, убившего медведя, рыбака, поймавшего осетра, и весь славный остяцкий народ. Прислуживали ему, в знак особого уважения, сыновья князька.