Вот возьму свою кавалерию и выволоку весь его слав­ный революционный полк на позиции! А пулеметы велю, расставить  сзади,   за   полком,   и   погоним   их   в   атаку! Сволочь   паршивая!

Попутно он упомянул матушку Ерохимова да и мату­шек всех его солдат. Умолк он лишь после того, как я за­метил ему, что проводить подобные дислокации войск имеет право лишь командующий фронтом на основе при­каза   Верховного   штаба.

Тогда он вернулся к началу нашего разговора, повто­рив, что обеспечение пленных продовольствием падает исключительно на коменданта города и командующего фронтом. Он не даст на это дело ни копейки. У него в полковой кассе всего 12 тысяч рублей, и он уже триж­ды посылал в военное казначейство за деньгами, но пока не получил оттуда ни гроша.

Я сообщил ему, что в моей кассе осталось всего-на­всего два рубля, а если сосчитать, сколько я задолжал за месяц разным организациям, снабжавшим проходя­щие части, получится сумма, превышающая миллион рублей. И хотя я посылал счета в Симбирское ин­тендантство через государственный контроль, до сих пор ни один из них не был оплачен. Так что баланс моего месячного пребывания здесь составляет: актив — два рубля, пассив — свыше миллиона рублей.

И при таком колоссальном обороте я уже третий день — утром, в обед и вечером — пью только чай с мо­локом да с белым хлебом. Сахару нет ни куска, мяса не видел  больше  недели,  щей  не  ел  свыше  двух  недель, и как выглядит мясо или сало, даже не помню.

У командира Петроградской кавалерии слезы навер­нулись на глаза.

—  Если уж дело так плохо, буду кормить всех плен­ных,— сказал он, явно тронутый.— Запасов у нас поря­дочно. Мы немножко поднабрали в тылу врага.

Выяснив точное число пленных, он ушел. После его ухода я связался непосредственно со штабом Восточ­ного фронта и передал туда несколько депеш: две чи­сто хозяйственного характера и одну — относительно пленных.

Тут же получил ответ: «Военному казначейству был дан приказ выдать вам авансом 12 миллионов рублей. Пленных зачислите в воинские части: башкирские эска­дроны — в Петроградский кавалерийский полк, в каче­стве самостоятельной единицы, которую пополняйте пленными башкирами вплоть до создания Первого Совет­ского Башкирского полка. Батальон 54-го Стерлитамакского полка включите в Тверской полк. Распределите пленных по ротам. Полковника Макарова немедленно на­правьте в распоряжение штаба Восточного фронта, в слу­чае   сопротивления — расстреляйте».

Я послал за Ерохимовым и командиром Петроград­ской кавалерии. Пришел лишь командир петроградцев, а вместо Ерохимова явился полковой адъютант, который сообщил, что товарищ Ерохимов только что вывел из винокуренного завода, где находятся пленные, полков­ника Макарова и, взяв с собой двух вооруженных сол­дат, направился с ним к лесу.

Я вскочил на лошадь и догнал Ерохимова в низком ельнике, когда он со своими солдатами и полковником Макаровым уже поворачивал на Малую Бугульму.

—  Куда? — заорал я на него.

В этот момент Ерохимов был похож на школьника, которого учитель застиг в своем саду запихивающим в карман наворованные груши. Некоторое время он беспо­мощно глядел на полковника, на ельник, на солдат, на свои сапоги, потом отозвался несмело:

—   Иду с полковником в лес... немного прогуляться.

—   Ну,— сказал я,— нагулялись уже достаточно! Идите вперед, а я возвращусь с полковником один. 

На лице раздраженного полковника не видно было никаких следов страха. Я повел коня за узду, полков­ник  шел  возле меня.

— Полковник Макаров,— обратился я к нему,— я только что высвободил вас из весьма неприятной ситуа­ции. Завтра вы будете направлены в Симбирск, в штаб. Вы   мобилизованы...

Едва я это произнес, как полковник внезапно ударил меня своей громадной медвежьей лапой по виску, и я, не успев даже вскрикнуть, повалился в придорожный снег.

Так бы я там и замерз, если бы несколько позднее не нашли меня двое мужичков, ехавших на санях в Бугульму. Они взвалили меня на сани и доставили домой.

На другой день я вычеркнул из списка пленных пол­ковника Макарова, а из реестра конского состава комен­датуры — своего верхового коня, на котором исчез полковник, чтобы от красных снова попасть к своим белым.

А в это время товарищ Ерохимов выехал в Клюквино и через железнодорожное телеграфное отделение отпра­вил Революционному Военному Совету в Симбирск телеграмму:

«Товарищ Гашек отпустил на свободу захваченно­го в плен полковника 54-го Стерлитамакского полка Ма­карова и подарил ему свою лошадь, чтобы тот мог до­браться на сторону противника.

Ерохимов»

ПЕРЕД   РЕВОЛЮЦИОННЫМ ТРИБУНАЛОМ ВОСТОЧНОГО ФРОНТА

«...schlechte Leute haben keine Lieder» ^{2} ,— написал немецкий поэт,

завершая одно из своих двустиший. В этот вечер я до поздней ночи распевал татарские песни, так что никто из окружающих не мог ни уснуть, ни даже просто спокойно лежать. Из этого я заключаю, что немецкий поэт явно солгал.

Наверно, я все-таки заснул раньше всех в комен­датуре. В конце концов меня самого утомили эти моно­тонные мелодии с неизменными повторами «Эль, эль, бар, але, эле, бар, бар, бар».

Разбудил меня один из моих чувашей, доложивший, что приехали на санях какие-то три человека, которые по­казывают постовым внизу свои бумаги.

Точная передача его сообщения звучала бы так: «Три сани, три люди, внизу полно бумаг. Одна, две, три  бумаги».

—    С тобой говорить,— продолжал он.— Злые, руга­ются...

—    Проводи   их   наверх.

Распахнулись двери, и гости вторглись в мою канце­лярию-спальню.

Первым был блондин с окладистой бородкой, вто­рым — женщина в овчинном полушубке, третьим — муж­чина с черными усами и необычайно пронзительным взглядом.

На этот раз телеграмма до Симбирска дошла.

По очереди представились: «Сорокин, Калибанова, Агапов».

Последний при этом твердо и неумолимо добавил:

—   Мы — коллегия Революционного Трибунала Вос­ точного   фронта.

Я предложил им закурить, причем Агапов заметил:

—   Как видно, товарищ Гашек, вам здесь не плохо живется. Такой табачок не могут позволить себе курить люди,, которые  честно  служат  революции.

Когда принесли самовар, мы начали беседовать о са­мых различных вещах. Сорокин говорил о литературе и рассказал, что, еще будучи левым эсером, он издал в Петрограде книжечку своих стихов под названием «Вос­стание», которая была конфискована Комиссариатом пе­чати; но он теперь об этом не жалеет, потому что это бы­ла страшная глупость. Изучал филологию, а сейчас — председатель Революционного Трибунала Восточного фронта.

Это был действительно очень милый, приятный чело­век с мягкой русой бородкой, за которую я его во время чаепития осторожно потрогал.

Товарищ Калибанова была студенткой-медичкой, в недавнем прошлом тоже левая эсерка; очень живая, симпатичная особа, которая наизусть знала всего Маркса.

Агапов — третий член Революционного Трибунала — был самым радикальным из них. Служил раньше секре­тарем у одного московского адвоката, у которого ког­да-то скрывался генерал Каледин. По словам Агапо­ва, адвокат был величайшим подлецом на свете, поскольку платил ему всего 15 рублей в месяц, а сам в три раза больше дал как-то на чай официанту в Эрмитаже, который разрешил ему плюнуть себе в  лицо.

По виду Агапова можно было судить, что все пред­шествовавшее падению царизма сделало из него чело­века сурового, неумолимого, жесткого и страшного, который давно уже сводит счеты с теми, кто платил ему те несчастные 15 рублей. И он борется с этими тенями прошлого везде, где бы ни появлялся, и переносит свои подозрения на окружающих, видя в каждом возможно­го предателя.

Говорил он короткими, отрывистыми фразами, пол­ными иронии. Когда за чаем я предложил ему кусок сахару,   он   сказал:

—  Жизнь сладка лишь для некоторых, товарищ Гашек, но и для них она может стать горькой.