Тогда я все свалила на происшествие с Максом, но на самом деле его падение стало искрой, от которого вспыхнул огромный ворох моих проблем. Настоящая причина бегства коренилась так глубоко, что дома ее вскрыть было невозможно. Я должна былауехать. У меня не было выбора. Меня толкнул на это отнюдь не гнев. И я не собиралась уезжать навсегда. Лишь до тех пор, пока я не разберусь в себе. Лишь до тех пор, пока я не пойму, что могу быть матерью своему ребенку. Лишь до тех пор, пока я не почувствую, что мояжизнь тоже имеет значение, а не является необходимым продолжением жизней Макса и Николаса.

Я прочитала множество журнальных статей, в которых рассказывалось о работающих матерях, терзающихся чувством вины из-за того, что они на кого-то оставили своих детей. Я приучила себя читать эти статьи и говорить себе: «Видишь, как тебе повезло?» Но меня все равно продолжало грызть нечто, о чем я запрещала себе даже думать. Мой ребенок всегда был рядом, однако сама я хотела быть где угодно, но только не с ним. И осознание этого захлестывало меня с головой, обрекая на неизбывное чувство вины, от которого мне некуда было спрятаться.

Я увидела, что в конюшне вспыхнул свет, и внезапно поняла, почему моя мама ушла из дома.

Я поднялась наверх и разделась. Почистив зубы, я забралась в ванну и открыла кран с горячей водой. Благодаря верховой езде я узнала о таких мышцах в своем теле, существование которых прежде было для меня тайной. Вздохнув от наслаждения, я откинула голову на край ванны и попыталась отогнать мысли о матери.

Вместо этого я представила себе Макса, которому на следующий день должно было исполниться ровно три с половиной месяца. Я попробовала вспомнить, какие вехи взросления он должен сейчас проходить, но на ум не шло ничего, кроме способности есть твердую пищу. Интересно, как он относится к бананам, яблочному пюре или протертому гороху? Я представила, как он выталкивает языком этот неизвестный предмет — ложку.

Когда я открыла глаза, возле ванны стояла мама, успевшая переодеться в желтый халат. Я попыталась закрыться руками и скрестить ноги, но ванна была слишком мала. Я залилась краской смущения, поднявшейся по животу и груди к щекам и лбу.

— Не смущайся, — сказала мама. — Ты очень красивая.

Я резко встала и, схватив полотенце, выскочила из ванны, залив пол водой.

— Я так не думаю, — пробормотала я, после чего распахнула дверь и бросилась в свою розовую комнату, укрывшись от глаз матери за клубами выскользнувшего вслед за мной пара.

Я уже проснулась, но мой мозг еще был затуманен обрывками сна, и я подумала, что они опять взялись за старое. Воображение с удивительной точностью воспроизвело голоса моих родителей. Они нападали друг на друга, сходились в ближнем бою и снова отступали.

Это не было ссорой. Они никогда по-настоящему не ссорились. Причиной этих стычек обычно становились сущие пустяки: подгоревшее суфле, проповедь священника, опоздание отца к ужину. Эти полуссоры обычно затевала мама, а гасил отец. Он никогда не принимал вызов. Он стоически переносил ее крики и обвинения, неизменно оканчивающиеся слезами, которые ласковые слова отца накрывали, как мягкое одеяло.

Меня это не пугало. Я лежала в постели и прислушивалась к диалогу, который повторялся так часто, что я уже выучила его наизусть. Бах!Это мама хлопнула дверью спальни. Спустя несколько мгновений дверь снова откроется — отец тоже поднимется наверх. После того как мама уехала, я часто лежала в постели и вспоминала эти жаркие споры, снабжая текст картинкой, которой ни разу не видела, и представляя своих родителей актерами в черно-белом фильме. Вот они стоят, отвернувшись друг от друга. Мама расчесывает волосы, а папа расстегивает рубашку.

— Ты не понимаешь! — истерически восклицает мама.

Она всегда произносит одни и те же слова.

— Я не могу со всем справляться одна. Ты заставляешь меня делать все на свете.

— Тс-с-с, Мэй, — шепчет отец. — Ты все принимаешь так близко к сердцу. — Тут я представляла себе, что он оборачивается к ней и хватает ее за плечи, как Богарт в «Касабланке». — Никто не заставляет тебя делать все на свете.

— Нет, заставляет! — взвизгивает мама и начинает быстро ходить по комнате. Ее мелкие и частые шаги напоминают мне дождь. — У меня все валится из рук, Патрик. Я устала. Я смертельно устала. Господи, я всего лишь хочу… Я хочу…

— Чего ты хочешь, a mhuirnan?

— Я не знаю, — отвечает мама. — Если бы я знала, меня бы здесь не было.

В этом месте она всегда начинала плакать, и через стену до меня доносились странные звуки: легкие, как касание крыла бабочки, поцелуи, шорох ладоней отца, скользящих по маминой коже, наэлектризованная тишина, являющаяся, как я поняла позже, звуком любви.

Иногда случались вариации. К примеру, один раз мама умоляла отца посадить ее в пирогу и увезти на Фиджи. В другой раз она бросилась на отца и исцарапала его ногтями, вынудив спать на диване в гостиной. Однажды она заявила, что продолжает верить в то, что мир плоский, потому что она висит на краю.

Отец страдал бессонницей. После таких эпизодов он всегда вставал и глухой ночью крался в мастерскую. В свою очередь, я, как по команде, на цыпочках покидала свою комнату и вползала под одеяла на их просторной кровати. В нашей семье всегда так было — кто-то заменял кого-то. Я прижималась щекой к маминой спине и слышала, как она шепчет мое имя. И тогда я прижималась к ней так крепко, что мое тело дрожало от ее страха.

Сегодня ночью я снова услышала плач. Именно это меня и разбудило. Но как я ни прислушивалась, я не слышала голоса отца. Я открыла глаза и, глядя на луну, несколько секунд пыталась осознать, что я делаю в этой комнате с розовыми обоями. Я выскользнула из постели и направилась в туалет. Потом я пошла в противоположную сторону и наконец остановилась на пороге маминой комнаты.

Мне это не приснилось. Она свернулась калачиком под одеялом и прижимала к глазам кулаки. Она плакала так безутешно, что ее плач уже перешел в рыдания.

Я стояла у двери, переминаясь с ноги на ногу и нервно теребя рукав ночнушки. «Я не могу этого сделать! — говорила я себе. — Прошло столько времени. Я уже не четырехлетняя девочка, а она и вовсе превратилась в незнакомку. Она для меня пустое место».

Сначала я отшатнулась от ее прикосновения. А потом она отнеслась к моему появлению как к должному, и это окончательно вывело меня из себя. Я вспомнила, как мое лицо отражалось в ее глазах, когда она говорила об отце. А как насчет жуткой розовой комнаты, столько лет ожидавшей моего появления?

Уже направляясь к кровати, я напоминала себе обо всех причинах, по которым не должна этого делать. Ты ее не знаешь. Она не знает тебя. Нет ей прощения. Я нырнула под одеяло. С глубоким вздохом я отмотала назад катушку времени и обняла свою маму, с готовностью превратившись в ее маленькую дочку.

Глава 28

Когда Николас Прескотт отправился на свое четвертое свидание с Пейдж О’Тул, они были уже помолвлены, пусть и неофициально. Она жила у этой официантки, Дорис, квартира которой находилась в маленьком завшивленном здании на Портер-сквер, куда он за ней и заехал. Она была на работе, когда он оставил для нее записку. Он просил ее надеть что-нибудь в стиле «от кутюр», поскольку им предстояло отправиться в чрезвычайно фешенебельный ресторан. Николас не знал, что она битый час пыталась выяснить у Дорис и соседей, что такое «от кутюр», и в конце концов обратилась с этим вопросом к библиографу-консультанту Бостонской публичной библиотеки.

В итоге Пейдж была одета в простое облегающее черное платье без рукавов. Волосы она подняла наверх и завязала в свободный узел. На ногах у нее были крокодиловой кожи лодочки на шпильке. Среди его друзей по колледжу такие туфли были известны под названием «Трахни меня». Впрочем, глядя на обутую в эти туфли Пейдж, никто и не подумал бы их так называть.