— Как ты поранилась?

Люси подтягивает колени к подбородку, сворачиваясь в клубок.

— Знаешь, — говорю я, мысленно перечеркивая план урока, — может быть, послушаем вместе музыку? И если захочешь, то поговорим.

Я подхожу к цифровому плееру, который подключен к переносным колонкам, и просматриваю список воспроизведений.

Первой я ставлю песню «Злюсь на себя» Джила Скотта. Я пытаюсь найти произведение, которое отвечало бы настроению Люси, чтобы девочка мысленно вернулась ко мне.

Она даже не шевелится в ответ.

Я продолжаю ставить неистовые песни — «Бенглз», песнопения Карен О, даже «Металлику». На шестой песне «Любовь — это поле боя» в исполнении Пэт Бенатар я признаю свое поражение.

— Ладно, Люси. На сегодня хватит.

Я нажимаю «паузу» на плеере.

— Нет.

Голос ее еле слышен, голова по-прежнему упирается в колени, лицо спрятано.

— Что ты сказала?

— Нет, — повторяет Люси.

Я опускаюсь рядом с ней на колени и жду, чтобы она подняла на меня глаза.

— Почему?

Она облизывает губы.

— Эта песня… Так звучит моя кровь.

Слушая неистовые басы и необычную перкуссию этой песни, я понимаю ее чувства.

— Когда я злая как черт, — признаюсь я, — то ставлю именно эту песню. Очень громко. И барабаню в такт.

— Я ненавижу сюда приходить.

Ее слова больно ранят меня.

— Очень сожалею…

— Серьезно? Кабинет для умственно отсталых? Меня и так уже считают в школе самой большой уродиной, а теперь все думают, что я умственно отсталая.

— Эмоционально нестабильная, — автоматически поправляю я, и Люси меряет меня убийственным взглядом.

— Тебе, по-моему, следует постучать на барабанах, — говорю я.

— А вам, по-моему, следует пойти…

— Хватит! — Я хватаю ее за руку, за здоровую руку, и заставляю встать со стула. — Пойдем на экскурсию.

Сначала мне приходится ее тащить, но, когда мы идем по коридору, она уже сама плетется рядом. Мы минуем целующиеся парочки, прилипшие к шкафчикам, обходим стороной четырех хохочущих девочек, которые склонились над телефоном и таращатся на экран, просачиваемся между разжиревшими игроками в лакросс в их спортивной форме.

Я знаю, где находится столовая, только потому, что во время моих прошлых визитов в школу Ванесса водила меня туда выпить кофе. Эта столовая ничем не отличается от других школьных столовых, в которых мне приходилось бывать, — настоящая чашка Петри в натуральную величину, где взращивается общественное недовольство, а учащиеся разбиваются по видам: популярные дети, чокнутые, деревенщина, нытики. Мы проходим прямо в центр столовой к женщине, которая ляпает на тарелки картофельное пюре.

— Я должна попросить вас освободить нам место.

— Да что вы говорите! — удивляется она, приподнимая бровь. — Кто-то умер и назначил вас королевой?

— Я школьный психотерапевт.

Это не совсем правда. Я не имею к школе никакого отношения. Именно поэтому, когда у меня начнутся неприятности, на мне это никак серьезно не отразится.

— Всего на десять минут.

— Меня никто не предупреждал…

— Послушайте… — Я отодвигаю ее в сторону и менторским тоном продолжаю: — У меня здесь склонная к самоубийству девочка, и я пытаюсь внушить ей чувство самоуважения. Насколько я знаю, одна из первоочередных задач нашей школы, как и всех остальных школ штата, — профилактика суицида среди учащихся. Неужели вы хотите, чтобы начальник полиции узнал, что вы препятствуете этому процессу?

Я блефую. Я даже имени начальника полиции не знаю. А Ванесса, когда услышит, что произошло, либо убьет меня, либо поздравит, — я не знаю, что и предположить.

— Я приведу директора! — грозит женщина.

Не обращая на нее внимания, я иду за стойку и начинаю хватать кастрюли и сковородки, переворачивать и расставлять их. Собираю черпаки, ложки и лопаточки.

— Вам за это дадут пинком под зад, — предупреждает Люси.

— Я не работаю в этой школе, — пожимаю я плечами. — Я здесь тоже чужая.

Я устраиваю две барабанные установки — один импровизированный хай-хет (перевернутый котелок), малый барабан (перевернутая кастрюля) — и кладу у наших ног металлический поднос — турецкий барабан.

— Будем играть на барабанах, — объявляю я.

Люси смотрит на обедающих в столовой — некоторые уставились на нас, но бóльшая часть просто не обращает внимания.

— Или не будем.

— Люси, ты ведь хотела уйти из этого ужасного кабинета для детей с особыми потребностями? Или нет? Иди сюда и прекрати спорить!

К моему удивлению, она слушается.

— На полу — наш большой барабан, «бочка». Четыре удара, равномерных. Бей левой ногой, потому что ты левша. — Я отсчитываю и ударяю ногой по металлическим дверцам сервировочного стола. — Теперь ты.

— Это глупо, — отвечает Люси, однако осторожно бьет по дверцам.

— Отлично! На счет четыре, — говорю я. — Теперь малый барабан у твоей правой руки. — Я протягиваю ей ложку и указываю на перевернутую кастрюлю. — Бей по ней на счет два и четыре.

— По-настоящему? — спрашивает Люси.

В ответ я играю барабанный бой — восемь нот на хай-хете: и раз, и два, и три, и четыре. Люси соблюдает свой ритм и левой рукой делает то же, что и я.

— Не останавливайся! — командую я. — Это базовый фоновый ритм.

Среди этой какофонии я беру две деревянные лопатки и отбиваю соло на барабанах.

Теперь на нас смотрит уже вся столовая. Некоторые даже получают удовольствие от импровизированного рэпа.

Люси ничего не замечает. Она полностью погрузилась в ритм, который вибрирует в ее руках и позвоночнике. Я запеваю «Любовь — это поле боя» — слова беззащитны, как рвущиеся на ветру флаги. Люси не сводит с меня глаз. Я пою целый куплет, на втором она начинает мне подпевать:

— Никаких обещаний. Никаких просьб…

Она веселится как ненормальная, а я думаю, что это достижение непременно войдет в анналы музыкальной терапии. Но тут в столовую входит директор в сопровождении работницы столовой и Ванессы.

Должна сказать, что моя вторая половинка выглядит не особенно счастливой.

Я замолкаю и прекращаю бить по кастрюлям и сковородкам.

— Зои, — говорит Ванесса, — что, черт возьми, ты делаешь?

— Свою работу.

Я беру Люси за руку и вытаскиваю из-за стола. Она чуть не умирает от страха, что ее застали на горячем. Я вручаю директору лопаточку, которой стучала, и, не говоря ни слова, прохожу мимо него. Когда мы с Люси оказываемся лицом к лицу с полной учеников столовой, я поднимаю наши сцепленные руки, как обычно это делают рок-группы.

— Спасибо средней школе Уилмингтона! — кричу я. — Пока!

Без лишних слов — и с прожигающими мою спину взглядами директора и Ванессы — мы с Люси под шквал аплодисментов покидаем столовую.

— Зои… — говорит она.

Я тащу ее за собой по незнакомым школьным коридорам, стремясь оказаться как можно дальше от административного крыла.

— Зои…

— Меня уволят, — бормочу я.

— Зои, — снова зовет Люси, — остановитесь!

Я со вздохом поворачиваюсь, чтобы извиниться.

— Мне не следовало вот так выставлять тебя на всеобщее обозрение.

И тут я вижу, что ее щеки горят не от стыда, а от удовольствия. Глаза блестят, а улыбается она так, что нельзя не улыбнуться в ответ.

— Зои, — выдыхает она, — а мы можем повторить это еще раз?

Несмотря на предупреждение Ванды, мне все равно немного не по себе, когда я открываю дверь палаты мистера Докера в «Тенистых аллеях» и вижу его сморщенного и бледного в кровати. Раньше, даже когда он находился в одном из своих спокойных, недвижимых состояний, его можно было пересадить в кресло-качалку или в общую комнату, но, по словам Ванды, вот уже две недели он не встает с кровати. И ничего не говорит.

— Доброе утро, мистер Докер! — приветствую я, расчехляя гитару. — Помните меня? Я Зои. Пришла, чтобы немного с вами помузицировать.

Я наблюдала подобное и раньше у некоторых своих пациентов, особенно находящихся в хосписе. В конце человеческой жизни есть пропасть; многие из нас заглядывают через край, крепко уцепившись за что-нибудь руками. Именно поэтому, когда человек решает разомкнуть руки, — это так заметно. Тело становится почти прозрачным. Глаза смотрят на что-то, чего остальным видеть не дано.