За год, что я знакома с Люси, я еще никогда не слышала, чтобы она произносила столько слов сразу. Я ошеломленно подаюсь вперед — может быть, музыка на самом деле способна творить чудеса? — чтобы увидеть, что Зои предпримет дальше.

— Правда? — говорит она. — И куда бы ты поехала?

— Спросите, куда бы я не поехала!

Зои придвигает поближе маримбу. И начинает выстукивать ритм, который отдаленно напоминает что-то африканское или карибское.

— Раньше я хотела объездить весь мир. Я собиралась сделать это после окончания колледжа. Даже работала официанткой, чтобы наскрести достаточно денег и куда-нибудь уехать. В юности я уверяла себя, что никогда не стану одной из тех, у которых пожитков больше, чем они могут унести в рюкзаке.

Впервые я замечаю, что Люси внимательно смотрит на Зои.

— И почему вы не уехали?

Зои пожимает плечами.

— Жизнь внесла свои коррективы.

Интересно, куда это она мечтала поехать? На необитаемый остров? На ледник? В забитые книгами магазины на берегах Сены?

Зои начинает выстукивать колотушкой другую мелодию. Эта больше похожа на польку.

— Что по-настоящему классно в этих двух инструментах — они оба настроены по пентатоническому звукоряду. На пентатонике основано большинство мировой народной музыки. Мне нравится, что, когда слушаешь музыку, она мысленно переносит тебя в другой конец земного шара. Это положительный момент наших занятий, поскольку ты не можешь запрыгнуть в самолет и улететь, если у тебя, например, следующим уроком математика.

Зои стучит колотушкой, и мелодия уже кажется восточной, клавиши маримбы прыгают вверх-вниз. Я закрываю глаза и вижу цветущие вишни, бумажные домики…

— Держи, — протягивает она колотушку Люси. — Может быть, сыграешь мне песню, которая звучала бы так, как то место, где ты мечтаешь побывать?

Люси зажимает колотушку в кулаке и недоуменно смотрит на нее. Она ударяет по самой высокой планке, всего один раз. Это похоже на резкий крик. Люси ударяет еще раз и выпускает колотушку из рук.

— Это звучит как «эге-гей», — говорит она.

Я мимо воли вздрагиваю.

Зои даже не смотрит в мою сторону.

— Если под словом «эге-гей» ты имеешь в виду «весело», наверное, так и есть, потому что я не могу себе представить, что в игре на маримбе можно указывать на сексуальную ориентацию. Я считаю, что японские напевы очень меланхоличные.

— А что, если я имела в виду что-то другое? — с вызовом бросает Люси.

— Тогда я должна задаться вопросом: почему девочка, которая ненавидит, когда на нее навешивают ярлыки, даже если это делает психотерапевт, с такой готовностью навешивает ярлыки на других?

После ее слов Люси замыкается. Уже нет той девочки, которая с радостью готова говорить о побеге. Вместо нее перед нами подросток со знакомо поджатыми губами, злыми глазами и скрещенными руками. Один шаг вперед и два назад.

— Хочешь попробовать поиграть на маримбе? — снова спрашивает Зои.

В ответ ей непробиваемая стена молчания.

— А на арфе?

Люси игнорирует вопрос, и Зои откладывает инструменты в сторону.

— Каждый автор песен использует музыку для выражения чего-то, чего у него нет. Это может быть какое-то место или какое-то чувство. Тебе знакомо ощущение, когда не можешь выразить то, что раздирает тебя внутри и ты вот-вот взорвешься? Песня может стать такой разрядкой. Может быть, выберешь песню, и мы поговорим о том, куда она нас уносит, когда мы ее слушаем?

Люси закрывает глаза.

— Я дам тебе несколько подсказок, — продолжает Зои. — «О благодать», «Разбуди меня, когда закончится сентябрь» или «Прощай, дорога, мощенная желтым кирпичом».

Она не могла бы подобрать три более разнотипные песни: христианский гимн, песню группы «Грин Дей» и старую балладу Элтона Джона.

— Ладно, — говорит Зои, когда Люси продолжает хранить молчание. — Выберу я.

Она начинает играть на арфе, хриплым голосом берет низкую ноту и тянет вверх.

В пении Зои такая глубина, как теплый чай в дождливый день, как наброшенное на плечи одеяло, когда холодно. У многих женщин красивые голоса, но у ее голоса есть душа. Мне нравится, как звучит ее голос, когда она просыпается по утрам, — как будто засыпанный песком. Я люблю, как звучит ее голос, когда она злится, — она не кричит, а издает одну высокую, длинную ноту злости.

Я смотрю на Люси и замечаю, что ее глаза полны слез. Она косится на меня и вытирает их, когда Зои, несколько раз дернув напоследок струны, заканчивает петь.

— Каждый раз, когда я слышу этот гимн, я представляю девочку в белом платье, которая босиком стоит на качелях, — говорит Зои. — А качели висят на большом старом вязе. — Она смеется, качая головой. — Понятия не имею почему. Ведь на самом деле песня о рабовладельце, который боролся с собственным укладом жизни, потом на него снизошла благодать и он увидел, к чему должен стремиться. А ты? О чем тебя заставляет задуматься эта песня?

— О лжи.

— Серьезно! — восклицает Зои. — Интересно? О какой лжи?

Неожиданно Люси вскакивает, стул падает.

— Я ненавижу эту песню. Ненавижу!

Зои быстро подходит к девочке, между ними всего несколько сантиметров.

— Отлично. Музыка заставляет тебя чувствовать. А что ты ненавидишь в этой песне?

Люси прищуривает глаза.

— То, что вы ее запели, — отвечает она и отталкивает Зои. — С меня хватит!

Она, проходя мимо, ударяет по маримбе. Инструмент издает низкое «прощай».

Когда за Люси захлопывается дверь, Зои поворачивается ко мне.

— Вот видишь! — улыбается Зои. — По крайней мере, на этот раз она высидела вдвое дольше.

— Покойник в поезде, — говорю я.

— Прошу прощения?

— Вот какие мысли навевает на меня эта песня, — поясняю я. — Я училась в колледже и ехала домой на День благодарения. В поезде было много людей, и я оказалась рядом со стариком, который спросил, как меня зовут. «Ванесса», — ответила я. «Ванесса, а фамилия?» — допытывался он. Я его не знала и боялась назвать свою фамилию, а вдруг бы он оказался серийным убийцей или кем-то в этом роде, поэтому ответила, что меня зовут Ванесса Грейс. И он начал напевать этот гимн, заменяя слова на мое имя. У него был по-настоящему красивый, глубокий голос, и все ему аплодировали. Мне стало неловко, но он не унимался, поэтому я сделала вид, что сплю. Когда мы доехали до Сауз-стейшн, до конечной, он сидел с закрытыми глазами, упершись головой в окно. Я потрясла его, сказала, что пора выходить, но он не просыпался. Я подозвала проводника, приехала полиция и «скорая помощь». Мне пришлось рассказать все, что я знала, то есть практически ничего. — Я делаю паузу. — Его звали Мюррей Вассерман, иностранец, я была последней, кому он пел перед смертью.

Я замолкаю и вижу, что Зои не сводит с меня глаз. Она бросает взгляд на дверь кабинета, которая все еще закрыта, потом порывисто обнимает меня.

— Я думаю, ему крупно повезло.

Я с сомнением смотрю на нее.

— Умереть? В поезде? В канун Дня благодарения?

— Нет, — объясняет Зои. — Что ты оказалась с ним рядом, когда он завершил свой земной путь.

Я не религиозна, но в этот момент молюсь о том, чтобы, когда настанет мой черед, мы с Зои ехали вместе.

Через день после того, как я призналась маме, что я лесбиянка, потрясение прошло, уступив место тысяче вопросов. Она спрашивала, не было ли это какой-то очередной фазой, которую я в тот момент переживала, как то время, когда я любой ценой хотела добиться того, чтобы покрасить волосы в фиолетовый цвет или проколоть бровь. Когда я ответила, что убедилась в том, что меня привлекают женщины, она разрыдалась и стала задаваться вопросом, почему она оказалась такой плохой матерью. Она заверила, что будет молиться за меня. Каждый вечер, когда я ложилась спать, она просовывала мне под дверь новый буклет. Сколько деревьев погибло, чтобы католическая церковь могла бороться против гомосексуализма!