— Смутно, — признаюсь я.

В то время мне было лет двенадцать. Помню, что мама сказала: «Забастовка есть забастовка, даже если бастуешь против профсоюза».

— А помнишь, что я сделала, когда вы в садике читали «Если бы я был директором цирка»? Я боролась против идеи, которую несло это произведение, против жестокого обращения с животными.

— Да.

— Тебе известно, что я первая готова выйти на улицу с плакатом в поддержку любого кандидата-женщины во время политической кампании? — добавляет она.

— Известно.

— Я говорю тебе об этом потому, что хочу напомнить, что я борец.

Я смотрю на нее.

— Ты считаешь, что я должна принять вызов Уэйда Престона?

Мама качает головой.

— На самом деле, Зои, я думаю, что тебе нужно отступить.

Я непонимающе смотрю на маму.

— Значит, ты предлагаешь мне позволить семье девочки-подростка распространять обо мне слухи? И ничего не делать?

— Нет, я думаю только о тебе, о твоем благе. У людей в маленьких городах, в деревнях — а Род-Айленд похож на деревню, — долгая память. Хотя и дубовая. Я помню, в твоем выпускном классе училась девочка, мама которой каким-то образом убедила себя, что твой отец умер от сердечного приступа в постели с любовницей.

— А у папы была любовница? — изумилась я.

— Нет. В том-то и дело. Но эта женщина была абсолютно в этом уверена, потому что именно так все запомнила. И даже если ты была совершенно права, обнимая эту Люси, когда она плакала, даже если ты единственная, кто проявил понимание к тому, кто она есть на самом деле, не это запомнят окружающие. Пройдут годы, а ты останешься человеком, которого обвиняли в том, что он слишком близко подошел к одной из своих учениц. — Мама обнимает меня. — Отдай эмбрионы Максу. И живи дальше. У тебя останется прекрасная жена, которая сможет родить ребенка. У тебя останется твоя музыка.

Я чувствую, как по щеке бежит одинокая слезинка. Я отворачиваюсь от мамы.

— Я не знаю, как поступить.

Она грустно улыбается.

— Ты не можешь проиграть, если выйдешь из игры до ее окончания.

И я понимаю: именно так Люси и сказала бы.

Мы едем не домой, а к маяку Точка Джудит. Сбрасываем туфли и гуляем по травянистому ковру у его подножия. Фотографируем пожилую пару отдыхающих. Прикрываем глаза от солнца и пытаемся разглядеть, плывет ли паром от Блок-Айленда или к нему. Сидим в парке на скамейке, держась за руки, несмотря на то что какая-то женщина, когда видит нас, хмурится и поворачивает в другую сторону.

— Я должна тебе кое-что сказать, — наконец произносит Ванесса.

— Что мы можем усыновить ребенка? — догадываюсь я.

Она наклоняет голову, как будто думает совершенно о другом.

— Я солгала, когда давала показания.

— Знаю. Я же была там, забыла?

— Не о попытке самоубийства. Нет, об этом я тоже солгала. Но я солгала и о причине, по которой оказалась в психиатрической больнице. — Она смотрит на меня. — Я сказала, что произошел разрыв. Это полуправда. У меня были отношения, но профессиональные.

— Не понимаю…

— Я работала психологом в частной школе в Мэне, — поясняет Ванесса. — И оказалась тренером женской команды по хоккею на траве. Наша команда выиграла большую игру у команды из школы соперников, поэтому я пригласила девочек на ужин, чтобы это отпраздновать. Я снимала дом у одного учителя, который на год с семьей уехал в Италию. Я еще не успела там освоиться и не знала, где найти некоторые вещи, например посудомоечную машину, моющие средства и запасные бумажные полотенца. Как бы там ни было, несколько девочек спустились в подвал и нашли там винный погреб. По-видимому, одна из них открыла бутылку и выпила, а ее подруга по команде, которую совесть замучила, рассказала об этом директору. Несмотря на все мои заверения в том, что я понятия не имела, что делали девочки внизу, — несмотря на то, что я даже не знала, где находится этот винный погребок, черт побери! — он поставил меня перед выбором. Либо меня публично выгонят с позором, либо я по-тихому уволюсь сама. — Она поднимает на меня глаза. — Что я и сделала. И ненавидела себя каждую минуту за свою слабость. За то, что меня наказали за чужую ошибку, — в лучшем случае. Или за случайность — в худшем. Поэтому меня охватила сильнейшая депрессия. Я едва не покончила с собой, прежде чем поняла, что могу жить дальше. Я не могла ничего изменить, не могла изменить того, что уже сказали эти девочки, и уж точно не могла остаток жизни провести, ожидая, что прошлое меня настигнет. — Она убирает мои волосы за уши. — Не позволяй им лишить тебя работы. Если это означает, что ты хочешь бороться, тогда борись. Но если это означает, что ты меняешь эти эмбрионы на молчание Уэйда Престона, знай, я пойму. — Она улыбается. — Мы же с тобой и так семья. С детьми или без детей.

Я смотрю на маяк. На нем висит табличка, которая гласит, что впервые этот маяк был возведен в 1810 году. После урагана в 1815 он был отстроен заново — на этот раз из камня. Маяк стал выше и прочнее, но, невзирая на это, здесь постоянно случались кораблекрушения.

Безопасность — понятие относительное. Можешь находиться так близко от берега, что уже чувствуешь дно под ногами, и вдруг обнаруживается, что ты лежишь, разбившись о скалы.

После того как на сроке двадцать восемь недель я потеряла ребенка, после того как я вернулась из больницы в дом без музыки, мне позвонили.

— Миссис Бакстер? — спросила женщина.

Я едва осознавала, кто я, но все же ответила утвердительно.

— Даниэль здесь. Ваш сын ждет вас.

Сначала я подумала, что это жестокая шутка. Я швырнула телефонную трубку в стену, а когда телефон зазвонил снова, я просто его отключила. Макс пришел с работы и увидел валяющуюся трубку. Я пожала плечами. Сказала, что не знаю, как это произошло.

На следующий день опять раздался звонок.

— Миссис Бакстер, прошу вас. Даниэль ждет.

Неужели это на самом деле так легко? Неужели я могу попасть в другой мир, чтобы довести начатое до конца: найти своего сына, забрать его оттуда, где мы его оставили? Я узнала адрес и, пообедав, впервые после того как вышла из больницы, переоделась. Нашла ключи от машины и кошелек. Поехала.

Я обалдело уставилась на белые столбы, на огромную лестницу, ведущую к зданию. Я оставила машину на круговой подъездной дорожке, черной и похожей на язык, и медленно вошла внутрь.

— Вы, наверное, миссис Бакстер? — поинтересовалась женщина за стойкой секретаря.

— Даниэль, — сказала я. Имя сына выкатилось из моего рта, как гладкая круглая конфета. Спаситель. — Я приехала за Даниэлем.

Она исчезла в задней комнате и мгновение спустя появилась с маленькой картонной коробкой.

— Он здесь, — сказала она. — Соболезную вашему горю.

Коробка была размером не больше футляра от часов. Я не могла к ней прикоснуться. Подумала, что если протяну руку — могу лишиться чувств.

Женщина подала мне коробку, и я увидела, как мои руки крепко обхватили ее. Я услышала свой голос, который произнес: «Спасибо». Как будто только об этом я и мечтала.

Я уже несколько лет не приезжала в гости к Рейду с Лидди. Двор перед домом изобилует цветами, в основном розами, — это работа Макса. На лужайке бельведер, выкрашенный в белый цвет и обвитый гелиотропом, который подкрадывается, словно вор за драгоценностями. Потрепанный грузовичок Макса стоит за золотистым «лексусом».

Дверь открывает Лидди и, онемев от удивления, смотрит на меня.

Вокруг глаз и рта у нее залегли крошечные морщинки. Она выглядит уставшей.

Я хочу ее спросить: «Ты счастлива? Ты знаешь, во что ввязываешься?»

Но вместо этого произношу:

— Я могу поговорить с Максом?

Она кивает, и через секунду появляется Макс. На нем та же рубашка, в какой он был в суде, но уже без галстука. И он переоделся в джинсы.

От этого мне становится легче. Мне даже удается сделать вид, что я разговариваю с тем, старым Максом.