- Мне придется украсть у вас сигарету, - сказала она. - Всего одну. Я бросаю курить уже двадцать пять лет и за это время сильно продвинулась. Понимаете? Но стоит заметить робкий блеск пачки…

- Расскажите мне о Нью-Йорке, - сказал он. - Я там больше не бываю. Когда думаю о городах, в которых жил, вижу гигантские полотна кубистов.

- Я расскажу вам о том, что сама вижу.

- Резкость контуров, скученность и этот стариковский бурый колорит… города, которые помнишь, дряхлеют и зарастают грязью прямо у тебя в голове, точно античные стены.

- Ну хорошо: там, где я живу, целый хаос крыш, дома в четыре, пять, семь этажей, а значит, резервуары для воды, бельевые веревки, антенны, башенки, голубятни, печные трубы; все, что на Острове М. есть человечного, - припавшие к земле кусты, статуи, рукописные вывески. Все это я вижу, едва продрав глаза, все это я обожаю, а в разлуке чахну. И все это ломают и вывозят на свалку, чтобы солидные люди могли строить свои солидные башни.

- В конце концов и башни станут выглядеть человечными, незадачливыми и ручными. Дайте только срок.

- Пойду биться головой об стенку. Скажете, когда перестать.

- Потом сами будете гадать, что вас в них бесило.

- У меня уже есть Всемирный Торговый Центр.

- И он уже безобидный и без возраста. Кажется заброшенным. И подумайте, могло быть намного хуже.

- В смысле? - переспросила она.

- Будь вместо двух башен только одна.

- Вы хотите сказать, что они между собой перекликаются. Отблески света играют.

- Одинокая башня была бы намного хуже, согласны?

- Нет, не согласна. Меня не только габариты смущают. Габариты чудовищные. Но башня в двух экземплярах - это как комментарий, как диалог, только я не знаю, что они там говорят.

- Они говорят: "Прекрасный сегодня денек".

- Прогуляйтесь как-нибудь по этим улицам, - сказала она. - Больные и умирающие люди, которым негде приткнуться, а башни день ото дня плодятся, фантастические громадины с десятками миль полезной площади. Внутри заперты настоящие просторы. Я не преувеличиваю?

- Тут один я преувеличиваю.

- Странное дело, мне кажется, будто я вас знаю.

- Да, странное дело. Мы умудряемся разговаривать о важном, пока вы скачете со своим аппаратиком, вьетесь вьюном, а я стою себе, как дурак и истукан.

- Видите ли, обычно я помалкиваю. Задаю вопрос и позволяю писателю говорить, чтобы немного снять напряжение.

- Пусть идиот мелет, что хочет.

- Можно сказать и так. И слушаю я обычно краем уха, потому что работаю. Я отрешена, я на работе. Как охотничья собака, сторожу дичь.

- А еще все время путешествуете. Гоняетесь за нами.

- Эй, не клюйте подбородком, - сказала она.

- Пересекаете континенты и океаны, чтобы фотографировать заурядные лица, запечатлеть для потомков тысячу лиц, десять тысяч.

- Да, такое вот безумие. Я посвятила всю жизнь красивому жесту. Да, я путешествую. Это значит, что в определенные дни нет ни минуты, когда я не думала бы о террористах. Мы в их власти. В аэропортах я никогда не сажусь у окна - вдруг полетят осколки стекол. Паспорт у меня шведский, это хорошо, пока никто не вспоминает, что нашего премьера якобы убили террористы. Тогда это не очень хорошо. Имена и адреса писателей в моей записной книжке зашифрованы - заранее не предугадаешь, что имя такого-то опасно иметь при себе, что он диссидент, еврей или богохульник. С литературой вообще надо поосторожнее. Ничего связанного с религией с собой не беру, никаких книг с религиозными символами на обложке, никаких изображений оружия или соблазнительных женщин. Это с одной стороны. С другой стороны, в глубине души я знаю, что умру медленной смертью от какой-нибудь страшной болезни, так что можете смело лететь одним рейсом со мной.

Она вставила в аппарат новую пленку. Она не сомневалась, что уже получила то, за чем приехала, но с ней уже раз сто случалось так: думаешь - вот они, желанные кадры, а потом на машинально доснятом хвостике пленки обнаруживаешь кое-что поинтереснее. Ей нравилось продолжать работу даже после мысленного звоночка, после восклицания: "Есть!" Главное - не останавливаться на достигнутом, главное - отправлять в отвал бесспорные удачи, и тогда в самый неожиданный миг вдруг блеснет небесный свет.

- А вы у своих писателей спрашиваете, каково себя чувствовать раскрашенным манекеном?

- Что вы имеете в виду?

- Вы меня разговорили, Брита.

- Люблю все, что живет и движется.

- Вам плевать, что бы я ни говорил.

- Говорите на суахили.

- Занятно - романисты и террористы между собой повязаны. На Западе мы превращаемся в знаменитые портреты, а наши книги тем временем теряют способность влиять и предопределять. Вы у своих писателей не интересуетесь, как они к этому относятся? Много лет назад я думал, что писатель способен что-то изменить хотя бы в культуре. Теперь эту сферу оккупировали ребята с бомбами и автоматами. Они берут штурмом человеческие души - а раньше это делали мы, писатели, пока все поголовно не превратили свое дело в бизнес.

- Продолжайте, продолжайте. Мне нравится ваша злость.

- Да что я вам нового скажу-вы сами все знаете. Потому и ездите за тысячи миль снимать писателей. Ведь нас теснит террор, новости террора, диктофоны, фотоаппараты, приемники, бомбы, замаскированные под приемники. Сообщения о бедствиях - вот и все тексты, других повестей людям уже не надо. Мрачнее новость - ярче повесть. Новости - сегодняшнее помешательство, завтра их сменит… уж не знаю что. Но вы хорошо придумали переловить нас своим аппаратиком, пока мы еще не исчезли.

- Это меня они пытаются убить. А вы сидите в четырех стенах и теории сочиняете.

- Выставьте нас в музее и берите деньги за вход.

_ - Писатели будут писать всегда. Вы сами-то понимаете, что несете? Влияние писателей распространяется на много лет в будущее. Не смейте даже сопоставлять их с боевиками. Так, придется стащить еще одну сигарету. Мы с вами не сойдемся, это ясно. У вас такое лицо… не знаю… точно у плохого актера, изображающего душевную опустошенность.

- Я и есть плохой актер.

- Не для меня или моей камеры. Я вижу человека, а не какую-то идею, в которую он хочет воплотиться.

- Сегодня я - одна сплошная идея.

- Чего-чего, а этого точно не заметно.

- Я играю идею смерти. Смотрите внимательнее, - сказал он.

Она не знала - рассмеяться или воспринять фразу всерьез.

Он сказал:

- Мне отчего-то кажется, что я сейчас нахожусь на собственных поминках. Жутковатое это дело - позировать фотографу. Портрет начинает хоть что-то значить только после смерти модели. Для того он, собственно, и предназначен. Мы с вами делаем то, что делаем, чтобы соорудить некое сентиментальное прошлое для тех, кто будет жить через десять, двадцать, тридцать лет. Это для них мы тут выдумываем прошлое и историю. Как я выгляжу сейчас, совершенно не важно. Важно, как я буду выглядеть через двадцать пять лет, когда все станет другим - и лица, и одежда, и сами фотографии. Чем дальше я буду уходить в смерть, тем сильнее будет действовать на людей мой портрет. Наверно, поэтому позировать - целая церемония. Вроде поминок. А я - актер, загримированный для репетиции прощания с телом.

- Закройте рот.

- Помните старое изречение: "Сегодня первый из дней, которые тебе осталось прожить". Только вчера ночью меня осенило, что эти фотографии - мой некролог.

- Закройте рот. Хорошо, хорошо, хорошо, хорошо.

Она досняла пленку, перезарядила фотоаппарат, взяла сигарету, затянулась, положила сигарету в пепельницу, а потом подошла к нему и коснулась его щеки, слегка наклонила ему голову влево.

- Вот так. Теперь не шевелитесь. Мне нравится.

- Видите, исполняю все ваши капризы. Повинуюсь незамедлительно.

- Потрогать живого Билла Грея.

- Вы сознаете, каким интимным делом мы занимаемся?

- В свои мемуары я это включу, обещаю. Кстати, вы не дурак и не истукан.