Разумеется, без помощи Скотта полноценное возвращение Билла неосуществимо. В нужный момент Билл с ним свяжется. Телефонный звонок, лаконичные распоряжения. Скотт займется домом и обстановкой, всеми юридическими сторонами продажи и отъезда, день за днем будет упаковывать книги с рукописями и пересылать их Биллу, а затем тихо разберется с последними задачами в списке, доделает все, что следует доделать, сядет за руль и растворится в долгой ночи, чтобы воссоединиться с Биллом и вместе с ним начать все с нуля.
Стопка писем от сестры Билла. Он знал, что детство Билла и его старшей сестры прошло в нескольких городках на Среднем Западе и Великих Равнинах; последнее письмо оказалось одиннадцатилетней давности - возможно, она уже умерла. Он нашел документы о демобилизации Билла из армии, какие-то страховые полисы, а также бумагу с заголовком "Уведомление о регистрации новорожденного". Бумага гласила, что свидетельство о рождении хранится в бюро регистрации актов гражданского состояния в городе Де-Мойн, штат Айова. Внизу листа - штамп с надписью: "Торговая палата". Дата совпадала с датой рождения Билла, много раз виденной Скоттом в заявлениях и анкетах; а звали ребенка Уиллард Скэнси-младший.
Он наклонился к клавишам. Подул.
Переставил машинку и прочие вещи на кожух батареи, протер столешницу влажной тряпкой.
Вчитался в армейские документы и увидел то же самое имя, которое фигурировало в документе о регистрации новорожденного.
Билл не черпает материал из собственной биографии. Бессмысленно искать в его произведениях неслучайные детали, тайные намеки, которые объясняли бы, почему он выбрал такой, а не иной жизненный путь. Бывает, что его соки, мозг из его костей, частицы его своеобычной души отпечатываются на какой-нибудь странице, ложатся на нее фраза за фразой, но нигде ни слова о детстве, о местах, где он жил, о том, что за человек был его отец.
Скотт водрузил машинку назад на стол.
Имя для грабителя банков. Или для жилистого боксера второго полусреднего веса, человека 30-х с расчесанными на прямой пробор волосами. Грабитель банков, залегший на дно после удачного дела в ожидании следующего.
Он прочел несколько писем. Прочел открытки от Лиз, изучил фотографии в просроченных паспортах, прочел названия стран, оттиснутые штемпелем на плотных, узорчатых, пожелтевших страницах. Прочел, переставляя стул к окну по мере того, как смеркалось, все оставшиеся письма от Клэр - сестры: банальные отчеты о погоде, детях и больных коровах, голубыми чернилами по разлинованной бумаге.
Сколько же бумаги в этом доме.
Потом он включил лампу и занялся своими списками, пока не пришло время ужинать.
Она поговорила с женщиной, которая жила в пластиковом мешке неподалеку от дома Бриты. Эта особа неплохо управлялась с узлами и свертками. Выжить - значит научиться сужать занимаемое тобой пространство, ведь привлекать внимание недругов опасно. Также это значит, что свои пожитки ты маскируешь под что-то другое, чтобы казалось, будто все твое имущество - какая-то одна вещь, хотя в действительности вещей много и все они завернуты, перевязаны, вложены одна в другую, тайная вселенная вещей, которую не опишешь даже шепотом на ухо, пластиковые пакеты, набитые пластиковыми пакетами, и где- то там, внутри, сама женщина, упакованная вместе со своим имуществом. Карен спрашивала у нее, что она ест, получает ли где-нибудь горячее питание, не нужно ли чего, - возможно, Карен сумеет помочь. Разговоры о житейском. Женщина выглядывала из мешка, темноглазая и чумазая, почти не реагировала; сколько к ней ни присматривайся, видишь лишь приросшую к лицу грязь, человека в броне из грязи.
Для несчастных трудно подыскать подходящие слова. Ошибешься в одном - и в их глазах открывается бездна.
В метро она видела человека, который, ужом пробираясь через толпу, повторял: "У меня в боках дырки". Даже денег не просил, картонным стаканчиком не тряс. Просто шел по вагонам твердой походкой, которой метро обучает даже тех, у кого искорежено тело. Карен попыталась прочесть написанную по-испански инструкцию о действиях в чрезвычайной ситуации. "У меня в боках дырки". В туннелях и склепах этого города легко возомнить себя Христом.
Школьники Верхнего Манхэттена напяливают свои форменные галстуки на голову. Ослабляют узел, сдвигают вниз, натягивают получившуюся широкую петлю на голову, узел оказывается за правым ухом, а длинный хвост свешивается на спину. Стреляют из своих ранцев. То есть держат ранцы у бедра на манер автоматов "Узи" и, оттопырив губы, осыпают все вокруг воображаемыми очередями. А у нас в городе форму носили только ученики католических школ. Ей вспомнились монахини, их фургоны, как она выходила со стадиона, с футбольного матча, вместе с группой монахинь. Они были монохромные, а она сама - в цвете.
Прорывало водопровод, лопались трубы бойлерных, асбестовые осколки разлетались во все стороны, из провалов в тротуаре били грязевые фонтаны, а люди, стоявшие вокруг, повторяли:
- Точно в Бейруте живем. Ну прямо Бейрут какой-то.
В автобусе перед своей остановкой дерни за узкий ремешок - дай знать водителю, что хочешь сойти. В автобусах - английский, в метро - испанский. Донесите до каждого люда-сейчас пора поспешать.
Саксофонист в белых кроссовках играет, согнувшись в дугу, широко расставив ноги, клонится вперед, почти скребет инструментом по асфальту, автобусы, машины, грузовики, на тротуаре продавец разложил старые-престарые журналы, "Лайф", "Лук", как они великодушны, эти древние обложки, жалкие, но и успокаивающие, они прощают нам все годы, прошедшие с их издания, и саксофонист жмурится, кивая-поддакивая звукам.
В мансарде она рассматривала снимок, сделанный в лагере беженцев: весь кадр сверху донизу, от края до края заполнен тесно сгрудившимися мальчиками, почти все отчаянно машут руками, выставив светлые ладони, все смотрят в одну сторону, темнокожие мальчики с непокрытыми головами, отблески прожекторов на ладонях, и ты понимаешь: на самом деле их еще больше, за пределами фотографии остались тысячи других, но в самой гуще попавших на снимок сотен машущих, жмущихся друг к другу в давке мальчиков, при виде которой перехватывает горло, она отыскала одного-единственного, сильно встревоженного взрослого, единственная голова зрелого мужчины торчит где-то в верхнем правом углу, он в вязаной шапке, поднес руку ко лбу - наверно, загораживает глаза от прожекторов, все мальчики смотрят в объектив, а мужчина стоит боком и смотрит поверх голов, по диагонали композиции, на что-то, не попавшее в кадр. Он не похож ни на вождя, ни на государственного служащего. Он - человек из толпы, но в этой толпе заблудился, намертво застрял на странице, заполненной машущими мальчиками, только мальчиками, на фото нет ни единой точки, где угадывались бы земля, горизонт или небо, только руки и головы; и она предположила, что мальчишки машут, выпрашивая еду, киньте нам что-нибудь поесть, столько гримасничающих рожиц уставилось в объектив. Видно, там, за спиной фотографа, грузовики с продуктами; а может, мальчики просто машут фотоаппарату, фотоаппарат для них как дверь, за которой еда? Приходит человек с фотоаппаратом, и они думают: "Значит, поесть дадут". И растерянный взрослый мужчина, думающий не о еде и не о фотоаппарате, но о толпе: как бы выбраться, пока не раздавили.
Брита сказала:
- И я не возражаю: поживи тут еще немного. Но мы обе знаем, что рано или поздно мне придется тебя выставить, скорее рано, чем поздно. И вот что я тебе скажу: Билла ты здесь не найдешь, здесь его нет.
- Я не ищу его на улицах, не заглядываю в лица. Мне просто нужно какое-то время не видеться со Скоттом. А Билла я ищу как бы у себя в голове, думаю, где он может быть.
- А ты и Скотт…
- Скотта я вообще-то люблю, в основном, по большому счету. Господи, как ужасно звучит. Забудьте, что я это сказала. Просто мы перестали разговаривать так, как раньше. Нам это стало буквально не под силу. Мы молча сговорились ничего не предпринимать: пусть ситуация ухудшится до предела, а там посмотрим. Идея в том, чтобы сознательно не лечить нарыв - пусть себе дозреет и лопнет. Сам по себе, в доме Билла. Так мы решили - мы, два человека, у которых всегда был 8* ежедневный план улаживания всех проблем. Два человека, которые говорили между собой на глобальном языке.