Моя работа как детектива — пойти за кулисы и посмотреть, кто дергает марионетки за ниточки. Иногда в мои обязанности входит сбор улик, получение ордеров на арест, отработка связей или проведение допросов. Но в то же время это означает, что я пропускаю то, что происходит на сцене. Одно дело — арестовать Джейкоба и привести в суд для предъявления обвинения. И совсем другое — видеть его в таком ужасном состоянии.
Он совершенно не похож на подростка, которого я допрашивал неделю назад. Не удивительно, что его мать требует моей крови.
Она берет Джейкоба за руку, но останавливается при звуке тонкого, слабого голоса.
— Подождите, — шепчет Джейкоб.
Эмма поворачивается. Она просто сияет.
— Джейкоб? Ты что-то сказал?
Я понимаю так: если он и разговаривал, то редко. Он кивает, шевелит губами, прежде чем произнести:
— Я хочу…
— Что ты хочешь, дорогой? Я сделаю.
— Я хочу посмотреть.
Эмма поворачивается ко мне, вопросительно приподняв брови.
— Нельзя! — решительно возражаю я. — Он может оставаться в доме, но к комнате приближаться не должен.
— Можно вас на минутку? — невозмутимо произносит она и входит в комнату Джейкоба, оставляя его в коридоре. — Вы хотя бы представляете, какая мука наблюдать, как твой ребенок перестает реагировать на происходящее вокруг?
— Нет, но…
— А я с этим сталкиваюсь уже второй раз. Мне даже из постели не удавалось его вытащить, — признается она. — Насколько я помню, ваши последние слова были о том, что я могу вам доверять. Я и поверила! А вы нанесли мне удар в спину и арестовали моего сына, после того как я принесла вам его на блюдечке. Если бы не вы, мой сын не стал бы сейчас хвататься за соломинку. Поэтому если наблюдение за тем, как вы укладываете в свои чертовы коробки его личные вещи, вернет Джейкоба в мир живых, я надеюсь, что из элементарной порядочности вы позволите ему присутствовать при обыске.
К концу этой пламенной речи у нее сверкают глаза и пылают щеки. Я открываю рот, чтобы поразглагольствовать о необоснованных обысках и аресте имущества, о постановлениях Верховного Суда, но потом передумываю.
— Джейкоб! — выглядываю я в коридор. — Входи.
Он садится на кровать. Эмма опирается о косяк двери и скрещивает руки на груди.
— Я просто… осмотрюсь, — говорю я.
Джейкоб Хант чертовски аккуратный чудак. Один выходной день с Сашей, и я нахожу крошечные носочки в подушках дивана, или кукурузные хлопья на кухонном полу, или книги, разбросанные по ковру в гостиной. Но что-то подсказывает мне, что Джейкоб — совсем другое дело. Его кровать застелена по-армейски опрятно. В шкафу такой порядок — хоть в рекламу вставляй. Я уж было решил, что тут налицо обсессивно-компульсивный синдром, если бы не несколько деталей, выбивающихся из общей картины. На раскрытую тетрадь по математике страшно смотреть: отрывные листы засунуты как попало и выпадают, почерк настолько неразборчивый, что напоминает современную живопись. То же можно сказать о доске на одной из стен. На ней висит огромное количество бумажек, картинок, фотографий. Одна перекрывает другую. На письменном столе — грязная посуда.
Прямо напротив письменного стола стоит журнальный столик, а на нем перевернутый аквариум, приспособленный под вытяжной шкаф. Джейкоб замечает мой взгляд.
— Откуда ты снимаешь отпечатки пальцев? — интересуюсь я.
— Не отвечай, Джейкоб, — вмешивается Эмма.
— С зубных щеток, — говорит он. — С кружек. Однажды я получил удачный частичный отпечаток с папки из манильской пеньки при помощи магнитного порошка.
Мы изумленно смотрим на него: Эмма — потому что за последние секунды он произнес больше, чем за минувшие три дня; я — потому что есть криминалисты, которые не знают, как получить отпечатки пальцев с пористой поверхности.
Я беру мусорную корзину, стоящую у письменного стола, и начинаю просматривать ее содержимое. Несколько черновиков сочинений. Обертка от жевательной резинки. Удивительно не само содержимое корзины, а его вид: каждая бумажка не просто смята и выброшена, а свернута в восемь раз. Даже крошечная обертка от жвачки. Мусор сложен, как постельное белье.
Первым делом я забираю радиоприемник Джейкоба. Теперь понятно, каким образом он оказался на месте происшествия, когда жертва умерла от переохлаждения.
Джейкоб чуть сильнее начинает размахивать рукой.
— Это… это мое.
Эмма кладет руку ему на плечо.
— Помнишь, что я говорила?
Я рассматриваю предметы из вытяжного шкафа: кружку, зеркало, непосредственно сам аквариум. Заглядываю под кровать. Там только пара комнатных тапочек и два пластмассовых ящика: один со старыми номерами журнала «Вопросы криминалистики», второй — с конструктором «Лего». С книжной полки я достаю полное собрание «Блюстителей порядка», потом замечаю блокноты. Парень говорил, что у него их больше сотни. И не соврал. Я достаю с полки один.
— Это забирать нельзя! — выкрикивает Джейкоб.
— Прости, Джейкоб.
«74 серия, — читаю я. — „Молчаливый свидетель“ 4 декабря 2008 года. Двое подростков, решив с ветерком покататься на угнанной машине, сбивают глухого, который уже, оказывается, был мертв». Затем следует перечень улик. «Раскрыто, — гласит надпись далее, — 0,36».
Теперь Эмма сидит, наклонившись к Джейкобу. Что-то шепчет, но слов не разобрать. Поворачиваюсь к ним спиной и пролистываю блокноты. В некоторых серии повторяются: похоже, Джейкоб делал записи каждый раз, когда серию показывали по телевизору, даже если уже видел ее раньше. Некоторые содержали пометки о том, что Джейкоб не смог раскрыть преступление до того, как его раскрыли телевизионные детективы.
Тут были похищения. Удары ножом. Ритуальные убийства. Одна серия привлекла мое внимание: «Джеффри надевает ботинки ее жениха и оставляет вокруг дома следы, чтобы сбить с толку полицию».
Между страницами лежит розовая учетная карточка. Пробежав ее глазами, я понимаю, что это памятка, которую Джейкоб сделал себе самому:
«Я жалок. Больше не могу терпеть.
Людей, которым якобы не наплевать на все, — не существует.
Только забрезжит надежда, как люди снова меня подводят. Я наконец понял, что со мной не так, — это вы не такие. Вы все, кто считает меня просто аутистом. Кому из вас не наплевать? Я ненавижу вас. Вас всех. Ненавижу слезы, которые проливаю из-за вас ночами. Но вы всего лишь люди. ВСЕГО ЛИШЬ ЛЮДИ.
Тогда почему вы заставляете меня унижаться?»
Когда это было написано? Неделю назад? Месяц? Год? В ответ на издевательства в школе? В ответ на критику учителя? В ответ на слова Джесс Огилви?
Это могло бы указать на мотив. Я быстро закрываю блокнот и кладу его в ящик. Учетной карточки не видно, но я-то знаю, что она там, — запись слишком личная, слишком откровенная, чтобы рассматривать ее как обычную улику. Внезапно перед глазами у меня возникает Джейкоб Хант, который свернулся калачиком в своей спальне после целого дня утомительных и бесполезных попыток слиться с многосотенной толпой школьников. Кто бы из нас не почувствовал себя обделенным? Кто бы не почувствовал себя чужим?
Кто не пытался… и не проигрывал?
В детстве я был упитанным мальчиком, поэтому на физкультуре всегда стоял на воротах, а в школьных пьесах исполнял роль горы. Меня обзывали Пончиком, Жиртрестом, Салом. В восьмом классе после выпускного ко мне подошел один мальчик. «Я не знал, что тебя на самом деле зовут Рич», — признался он.
Когда моего отца уволили и нам пришлось переехать в Вермонт на его новое место работы, я целое лето работал над собой. Бегал: в первый день километр, потом два, дальше — больше. Питался только зеленью. Каждое утро, еще не успев почистить зубы, делал по пятьсот приседаний. Когда я пошел в новую школу, то был уже совершенно другим человеком. Больше я никогда не оглядывался назад.
Джейкоб Хант не может развиться в другую личность. Он не может сменить школу и начать все заново. Он навсегда останется ребенком с синдромом Аспергера.