О том, что Рочестер в ходе этого инцидента был пьян, нам известно из письма леди Сандерленд:
Драчливая выдалась неделя; дошло до того, что лорд Рочестер, забывшись, ударил Тома Киллигрю в присутствии короля. Конечно, он был в таком состоянии, что ничего не соображал, но появляться при дворе ему отныне запрещено.
Нападение на Киллигрю было неосторожно глупым, потому что тот, можно сказать, имел на свое шутовство августейшее благословение. Причем на шутовство не только на сцене, где его пьеса «Женитьба приходского священника» по праву слывет одной из самых смешных и вместе с тем одной из самых непристойных комедий эпохи Реставрации, но и при дворе. Здесь он порой впадал в нравоучительство — что при общении с любым другим королем могло бы обернуться для самого ментора серьезными неприятностями. Пинкетмен описывает, как «король Карл II, бражничая с лордом Рочестером и другими аристократами, провеселился уже большую часть вечера, когда, ближе к полуночи, появился Киллигрю. "Ну вот, — сказал король, — сейчас нам расскажут, какие мы пакостники". — "Отнюдь, — возразил Киллигрю. — К чему мне повторять то, о чем и так твердит весь Лондон?"»
Элементарная осторожность должна была бы подсказать Рочестеру отсидеться какое-то время в деревне, но осторожность ему претила — и вот, судя по письму, датированному 11 марта, он опять попал в переделку. Его друга Сэвила посадили в Тауэр за то, что тот вручил сэру Уильяму Ковентри вызов на дуэль от герцога Бекингема. «Во вторник вечером, — сказано в письме, — герцог Ричмонд и Джеймс Гамильтон поссорились после доброго ужина в Тауэре в обществе сэра Генри Сэвила. Они выбрали себе секундантов, но генерал, вызвав стражу, взял с них слово чести не проводить дуэль. Замешан оказался в эту историю и граф Рочестер, намеревающийся после недавнего позора при дворе уехать на какое-то время во Францию».
Рочестер и впрямь последовал чьему-то «трезвому совету» и уже в течение ближайших десяти дней убыл на континент, успев перед этим торжественно попросить прощения у Гарри Киллигрю за афронт, учиненный его отцу[35].
Принято считать, что Рочестер уехал во Францию, попав у короля в немилость, и сам Карл с удовольствием поддерживал всеобщее мнение, потому что проступок Рочестера, разумеется, нельзя было оставить безнаказанным; однако эта опала была мнимой. Ссора в Тауэре разразилась 9 марта, а тремя днями позже Карл написал из Ньюмаркета своей сестре герцогине Орлеанской:
Предъявитель сего письма, лорд Рочестер, вознамерившись совершить поездку в Париж, не осмелится подойти поцеловать тебе руку, не имея при себе письма от меня; отнесись к нему, пожалуйста, как к человеку, о котором я придерживаюсь самого высокого мнения; ты увидишь, что он остроумен и умеет себя вести, а также доказал свою храбрость в ходе войны с голландцами, на которую пошел добровольцем.
Прошло пять лет с тех пор, как Рочестер в последний раз «целовал руку» герцогине Орлеанской, «дражайшей сестре» Карла, которую английский король любил сильнее, чем всех своих фавориток вместе взятых. На следующее лето ей предстояло приехать в Англию на заключение англо-французского союза против Голландии, известного как «Traite de Madame»[36]. A еще тремя с небольшим неделями позже ее найдут мертвой и в этом убийстве заподозрят ее мужа, герцога Орлеанского. Ее личное посольство при дворе брата возглавляла Луиза де Керуаль, будущая герцогиня Портсмут, которой позднее удалось выжить саму леди Каслмейн. Бернет описывает сестру Карла как «женщину большого ума и чрезвычайной любезности, однако легко приходящую в ярость, едва ей покажется, будто ее обманывают». Рочестер, узнав о ее смерти, напишет жене прочувствованно, хотя и не без легкого сарказма: «Самая горькая утрата и для Франции, и для Англии с тех пор, как терять особ королевской крови вошло в моду».
Пребывание Рочестера во Франции не свелось к пустому времяпрепровождению, хотя, судя по отчетам английского посольства, он старался не привлекать к себе повышенного внимания.
1 мая Уильям Первич, британский агент в Париже, написал сэру Джозефу Уильямсону: «В понедельник французский двор отправился в Сен-Жермен, где король устроил общий смотр войску, включая полевую артиллерию; на обратном пути оттуда лорд Рочестер, будучи ограблен в карете, лишился суммы примерно в двадцать пистолей и парика».
Еще один инцидент в Париже демонстрирует нам личную храбрость Рочестера, позднее в том же году поставленную под сомнение насмешками лорда Малгрейва. Одновременно с Рочестером в Париже находился лорд Кавендиш, будущий герцог Девоншир. 21 августа 1669 года сэр Джон Клейтон написал сэру Роберту Пестону, что, «как сообщает лорд Кавендиш, он получил семь опасных для жизни ран в стычке, вспыхнувшей в театре на представлении "Скарамуша"; его единственным спутником был лорд Рочестер; как утверждается, сам Кавендиш убил двух французов. Эта история слишком длинна, чтобы пересказывать ее Вам во всех подробностях, и настолько противна, что Вы наверняка не слышали ничего подобного; однако англичане предстают в ней в весьма выигрышном свете. Король Франции настолько взбешен, что собирается вздернуть всех уцелевших участников этой стычки с французской стороны, общим числом в шесть или семь человек».
Лорд Кавендиш оправился от ран; да и «с французской стороны» потерь, как выяснилось позже, не было. Посол написал лорду Арлингтону:
Король бросил за решетку наглецов, напавших на лорда Кавендиша и лорда Рочестера; он гневается на них — и все они в лучшем для себя случае лишатся занимаемых должностей. Однако их друзья обратились ко мне с просьбой заступиться за зачинщиков и участников побоища, аналогичное пожелание высказал и лорд Кавендиш, поэтому я обратился к Его Христианнейшему Величеству с просьбой помиловать их, поскольку оба англичанина уже получили полную сатисфакцию. Король, в свою очередь, поведал мне о том, как он удручен самим фактом нападения офицеров собственной армии на иностранцев и, главное, англичан, не говоря уж о том, что англичане эти — люди столь высокого звания. Так или иначе, мне кажется, через несколько дней их помилуют.
В Англии Элизабет ждала первого ребенка. Из предполагаемой переписки с находящимся на континенте мужем до нас дошло его короткое и холодное парижское письмо, датированное 22 апреля 1669 года:
[Мадам], я был бы чрезвычайно рад получить хоть какие-то сведения о состоянии Вашего здоровья. Но поскольку и в этой малости мне до сих пор отказано, могу лишь заверить Вас в том, что от всей души желаю Вам всего доброго, и молюсь за Вас, и уповаю на то, что мои молитвы достигнут Небес — и Вам не будет отказано в том, чего я для Вас и прошу, — то есть в счастье.
По мере приближения срока родов Рочестер начал готовиться к возвращению на родину; он испросил у статс-секретаря Арлингтона разрешения на это, но не напрямую, а воспользовавшись посредничеством английского посла, написавшего 15 июля своему министру:
Причина приезда лорда Рочестера во Францию, как мне представляется, небезызвестна Вашей светлости; что же касается его предстоящего возвращения в Англию, то ничто иное не нужно ему так, как благословение и милость Вашей светлости; меж тем он продолжает жить здесь скромно, как и жил с самого приезда, однако успел проявить целый ряд достоинств, которые наверняка превратят его в желанного гостя повсюду, куда ему вздумается направиться.
Похвала чужой скромности в письме посла, уже вознамерившегося соблазнить леди Сассекс в ходе ее пребывания в Париже и вскоре успешно реализовавшего это намерение, «к вящему изумлению и негодованию французского двора» (как написал Сэвил Рочестеру), звучит, пожалуй, несколько двусмысленно.
30 августа крестили Анну, старшую дочь Рочестера, и есть все основания предполагать, что к этому времени он уже вернулся в Англию.
35
Гарри Киллигрю унаследовал от отца любовь к красному словцу. Незадолго перед описываемым эпизодом он попал в опалу из-за того, что сказал: «Леди Каслмейн в молодости была слегка своенравна» (причем главное оскорбление заключалось в предложном сочетании «в молодости»), а перед самым возвращением Рочестера из Франции Киллигрю-младшего нашли в канаве полумертвым с девятью колотыми ранами, нанесенными наемниками в отместку за острый отзыв о леди Шрусбери, причем организацию покушения молва приписывала не только ей, но и ее любовнику Бекингему. — Примеч. авт.
36
Буквально: «Дамский договор».