– Давай, определимся, – Манцев отложил папку с документами в сторону и прямо посмотрел на Макса. – Сажать, как я понимаю, ты его не собираешься, иначе, зачем бы тебе идти с этим ко мне? У тебя у самого прав поболее моего, и компетенция на сто процентов твоя. Значит, что?

– Я хотел бы, чтобы ты поговорил с ним тет-а-тет и объяснил, что ему лучше уйти в отставку… тихо и по-хорошему…

– Лучше чем что? Чем предлагаешь его пугать? Ты полагаешь, кто-нибудь решится отдать замнаркома под трибунал?

– Думаю, что до трибунала не дойдет… – Усмехнулся Кравцов, прекрасно понимавший, куда клонит собеседник. – Но ведь замнаркома всегда может застрелиться из личного оружия, ведь так?

– Случается, – кивнул Манцев и задумался.

– Нет, – сказал он через секунду. – Не сходится. Это не то, что ты пытаешься мне продать. Ну, ворует, допустим. – Манцев простучал длинными узловатыми пальцами какой-то быстрый, но неразборчивый ритм. – Украл деньги парии… Сколько ты говоришь, девятьсот тысяч золотом? А доказательства? То ли да, то ли нет, но допустим… Что еще? Устроил в Приднестровье удельное княжество. Пьет, гуляет… Разложение, финансовые нарушения. Плохо, конечно, но… Предполагаю, что в этом случае, ты бы с ним сам поговорил. Если хочешь, чтобы я вмешался, говори на чистоту: где он тебе дорогу перешел, и в чем? В чем загвоздка? Хочешь Лашевича в наркомы продвинуть?

– Лашевича наркомом не назначат. – Покачал головой Макс. – Он мужик неплохой, и на своем месте цены ему нет, но…

– Потом не назначат, – согласился Манцев. – А сейчас? Кто будет временно исполнять обязанности? Котовский или Лашевич? Есть разница?

– Есть, – не стал спорить Кравцов. – Ты, Василий, в ВСНХ сколько времени работаешь?

– Вопрос понял. – Кивнул Манцев. – Со Львом не просто, но интересно. Работает хорошо, голова варит, соображает быстро и большей частью, по-моему, верно. Но я не уверен, что мы делали революцию для того, чтобы в шалманах на Тверской нэпманы французским шампанским черную икру запивали.

– Не буду спорить, но по факту экономика восстанавливается, и голода нет.

– Нам еще индустриализацию проводить.

– Так ведь проводим, разве нет? Я в Питере видел…

– Что ты там видел! – Махнул длинной кистью Манцев. – Я здесь в ВСНХ много больше вижу и, поверь, до сих пор не знаю, кто прав, а кто – нет. Не складывается пока мозаика.

– Хорошо, – Кравцов достал трубку. – Не возражаешь?

– Дыми!

– Троцкий… – Макс задержал руку над развязанным кисетом и поднял взгляд на Манцева. – Ему весь этот капитализм самому – нож острый, и не ему одному! Мне, думаешь, нравится? А выбор? Начнем приказами экономику строить, так при нашем уровне образования, дисциплины и связанности территории только тюрьму построить можно. А я в Коммуне еще пожить хочу!

– В коммуне! Ишь ты! – усмехнулся Манцев. – Вот этим ты меня и купил, товарищ Максим.

– Чем это? – нахмурился Кравцов.

– Коммуной своей, – усмешка превратилась в улыбку вполне добродушного свойства. – В девятнадцатом на тебя целое дело завели. Не знал? Ну, так знай. Писали. Писателей у тебя в дивизии да и реввоенсовете армии много оказалось. Строчили доносы только так. А ты, между прочим, бывший эсер, из офицеров, буржуазного происхождения. С комиссаром опять же полаялся, Подвойского обматерил, чекистам маузером угрожал…

– Было дело, – Кравцов и это, и другие дела помнил, что называется, "в лицах", и прекрасно понимал, что любое из них могло закончиться для него плохо, хотя у кого тогда не случалось ничего подобного? Только у ленивых и ущербных духом! Все не без греха, но в то же время, многое зависит от ситуации и, черт знает, от чего еще. На самом деле, как удача повернется, так и будет. Захочет – пронесет, не захочет – получишь так, что мало не покажется. Думенко и Миронова не за большие преступления расстреляли, а Котовский за троих накуролесил, а все равно – замнаркома. Судьба.

– Ну, вот, а один порядочный человек, приставленный к тебе Особым отделом фронта…

– Это кто же? – нахмурился Кравцов, припоминая в лицах свое тогдашнее окружение.

– Оставим благодетеля безымянным. – Манцев не даром столько лет прослужил в ЧК, знал правила, хоть и не делал из них догмы. – Он главное сказал. Донес, что ты часто говоришь о Коммуне, и не на митинге или там на партячейке. А ночью у костра, за стаканом самогона…

"Резник, значит… Ну-ну…"

– … И вот прочел я тот рапорт, Макс, и дело твое прикрыл. Очень мне эта черта в тебе понравилась. Мне, понимаешь ли, революционная романтика тоже не чужда, даже при том, каким делом приходится заниматься. А может быть, именно поэтому… Но мы не закончили. По поводу связности территории, дураков и дорог, хотелось бы заметить, что и капитализм у нас дурной выходит. Впрочем, он и везде-то не сахар, ты же знаешь! А в период первоначального накопления, и вовсе, от жадности с ума сходит и готов на любую подлость. Про триста процентов помнишь?

– Я Маркса еще в гимназии читал. – Обиженно ответил Кравцов и процитировал по памяти, – "Если обеспечить капиталу 10 % прибыли, он будет согласен на всякое применение. При 100 % он попирает все человеческие законы, при 300 % нет такого преступления, на которое он не рискнул бы хоть под страхом виселицы…"

– Ишь ты, какой! – почти восхищенно воскликнул Манцев.

– Да, я такой, – согласился Макс. – И должен тебе сказать, товарищ Василий, что для того, чтобы нэпман не борзел, а наши товарищи, которые нам уже не товарищи, не воровали, мы и поставлены. И вы – ОГПУ, и мы – Военконтроль. А еще прокуратура, ревтрибунал, ЦКК и РКИ.

– Ну, допустим, – кивнул Манцев. – Но ты мне не все сказал, ведь так? Есть что-то еще, кроме политики и экономики. Нутром чую, и не говори, что ошибаюсь!

– Котовский угрожает моей женщине. – Ну, что ж, когда Кравцов шел к Манцеву, он понимал, что говорить придется начистоту, или не следовало затевать все это вовсе.

– Ага, а твоя женщина, случайно, не завсектором в Орготделе ЦК? – хитровато прищурился Манцев.

– Случайно, да, но то дерьмо, которое может копнуть Григорий Иванович пахнет так плохо, что потом в жизнь не отмоешься, даже если все это из пальца высосано.

– Вот как! – Манцев шевельнул носом, принюхиваясь к табачному дыму, и полез в карман за портсигаром. – Это что, насчет ее сестры что-нибудь?

– Твою мать! – опешил Кравцов. – А ты-то откуда…?

– Так еще в двадцать первом донесли, – отмахнулся Манцев. – Как только ты вверх попер, на тебя сразу же папочку завели. Военной тайны не открываю, у тебя, небось, тоже на всех наших дела заведены, нет?

– Не знаю, – пожал плечами Кравцов. – Я в должность тока-тока вернулся, еще не разобрался, где и что.

– Ну, разберешься, – пыхнул дымом Манцев. – Вот тогда, в двадцать первом, на вас и стукнули. И про брильянты Ржевского написали, и про миллион золотом, будто бы ушедший в Стамбул…

– У меня есть свидетельские показания по обоим делам…

– У нас тоже, – кивнул Манцев. – Феликс Эдмундович еще тогда сказал, чтобы вас не трогали. Мелочевка и липа, зачем уважаемого революционера напрасно в дерьме гваздать?

– А я думал, Феликс меня терпеть не может.

– Не может, – почти равнодушно согласился Манцев. – И сожрет при первой возможности, но не на таком, извини за выражение, говне. Он скорее сам тебя под выстрел подставит, но не за родственников жены… У него, знаешь ли, странные представления о чести, да и семейные отношения не простые…

Похороны наркома назначили на двадцать второе. Открытие конференции решено было в этой связи отложить на два дня, но напряжение от этого не спало, а напротив возросло. Казалось, назревающая гроза пронизала своим опасным электричеством и воздух, и город. Люди выглядели больными и взвинченными, небо куталось в темную завесу туч.

– Феликс Эдмундович, – обратился Кравцов к Дзержинскому. – Вы вполне уверены, что проход по улицам безопасен?