Усилиями Мао к тому времени хунаньская организация Гоминьдана была уже создана. В ней имелись три местные ячейки. Первая, в Чанше, была основана в начале октября 1923 года, две другие — в городах Нинсяне и Аньюани — образовались в конце осени126. К концу декабря в Хунани в целом насчитывалось уже пятьсот гоминьдановцев, но наибольшую активность среди них проявляли члены компартии. Они же составляли и подавляющее большинство членов исполнительного комитета провинциальной организации: семь из девяти127. Не случайно поэтому в конце года одним из делегатов на съезд от хунаньской организации Гоминьдана избрали Мао.
Опять ему надо было прощаться с семьей. Как и прежде, при расставании с женой он испытывал боль. Но тоска в этот раз была сильнее. Накануне отъезда у него с Кайхуэй произошло неприятное объяснение: что-то случилось, но что, нам знать не дано.
Он поднялся на пароход, отплывавший в Шанхай, и смотрел на остававшуюся позади Чаншу, а губы сами шептали:
НАДЕЖДЫ И РАЗОЧАРОВАНИЯ
Кантон в начале и середине 20-х годов, при либеральном правлении Гоминьдана, мог ошеломить не в меньшей степени, чем Шанхай, однако совсем по-другому. «На юге… иначе дышалось, — пишет Далин. — Рабочие союзы, коммунистическая партия, Социалистический союз молодежи работали совершенно легально»129. В воздухе чувствовалось дыхание революции. Беспрерывно проводились митинги, собрания, демонстрации. «Политическая жизнь била ключом, — вспоминает Вишнякова-Акимова. — Все свободные места на стенах и столбах были заклеены плакатами и листовками, с шестов, укрепленных над головами прохожих, свешивались флаги, через улицы были протянуты неширокие полосы материи с лозунгами»130. Революционный подъем особенно чувствовался в период организации I съезда Гоминьдана. «Подготовка к конгрессу, предварительные меры по реорганизации — все это всколыхнуло и разбудило дремавшие силы партии Сунь Ятсена», — замечает военный советник кантонского правительства Александр Иванович Черепанов131. «Все были заняты подготовкой к конгрессу, — вторит ему Чжан Готао, — банкеты следовали за банкетами, и обстановка напоминала подготовку к какому-то большому семейному торжеству»132. Старый город с более чем двухтысячелетней историей, казалось, обрел новую жизнь.
Кантон по праву считался столицей юга Китая. Расположенный на левом берегу замутненной красным илом полноводной реки Чжуцзян (Жемчужная), в ста пятидесяти километрах от английской колонии Гонконг, он был большим, многолюдным и деловым. Жизнь бурлила на его извилистых торговых улицах, шумных рынках и в дымном порту. В отличие от Шанхая, однако, современной промышленности почти не существовало. Имелись лишь несколько десятков мелких шелкоткацких мануфактур да множество кустарных ремесленных лавок, в которых производилась всякая всячина: от перламутровых украшений до лаковых статуэток.
Основанный еще в 214 году до н. э. этот город (в ту пору его чисто географическое, не поддающееся переводу название было Паньюй) рос быстро и уже через сто лет получил статус провинциального, став центром обширной области Цзяо. В 226 году Цзяо переименовали в Гуанчжоу (дословно: «Широкий район»; на южнокитайском, кантонском, диалекте — «Квонжау»), а с VII века стали называть Гуаннань дунлу («Восточная дорога широкого юга»). Однако название «Гуанчжоу» не пропало: местные жители стали так неформально называть город Паньюй. В XIV веке название провинции сократили — просто на Гуандун («Широкий восток» — в отличие от соседней провинции Гуанси — «Широкий запад»), а в 1918 году состоялось официальное переименование Паньюя в Гуанчжоу. Кантоном же этот город окрестили прибывшие сюда в XVIII веке французы, по-своему транслитерировавшие услышанное ими в южнокитайском произношении название провинции Гуандун («Квонтун»). С их легкой руки именно так стали именовать Гуанчжоу все иностранцы, которых, правда, в Кантоне было гораздо меньше, чем в Шанхае. С 1842 года здесь находилась только одна иностранная концессия: совместное владение Англии и Франции, крошечный остров Шамянь, расположенный в юго-западной части города, в бухте Байэвань (бухта Белых гусей), как раз в том месте, где река Чжуцзян разделяется на два рукава. Этот район, отделенный от основного города тонким, в три-четыре метра, проливом, до сих пор поражает своей изысканной западной архитектурой, аккуратно спланированными улицами и площадями, утопающими в тени садов и парков. В то время это был поистине райский уголок. Резко контрастировал с ним остальной, китайский, Кантон, залитый солнцем, пестрый и многолюдный. Современник рассказывает: «Кантон напоминал огромный рынок, живой, подвижный, который не закрывался даже ночью. Как и во всех искони китайских городах, улицы были очень узкими, шириною в два-три метра. Обращало на себя внимание почти полное отсутствие вывесок на английском языке… На улицах всегда было шумно, отовсюду слышалась китайская музыка, на набережной, этой главной улице Кантона, было много накрашенных женщин»133. В начале 20-х годов в Кантоне проживало более полутора миллионов человек, из которых не менее двухсот тысяч проводили жизнь в лодках на воде (так называемых «сампанах» — буквальный перевод: «три доски»). Вдоль берега стояли сотни джонок в четыре-пять рядов. «Маленькие горбатые крыши тесно жались друг к другу, — вспоминает очевидец. — Все они выглядели нищенски, были какого-то грязного, гнилого цвета. Целые семьи ютились на них, и ребятишки с интересом тянули головенки в нашу сторону. Малыши были привязаны за ногу веревкой или носили за спиной своеобразный спасательный пояс — сухое полено. Куры ходили по корме с петлей на лапе. Громкие, на высокой ноте, голоса сампанщиков, старавшихся перекричать друг друга, звучали резко, пронзительно, с характерной южнокитайской тональностью»154.
В середине января 1924 года Мао приехал сюда второй раз, но теперь уже как делегат гоминьдановского съезда — открытие было назначено на 20 января, так что у Мао оставалось еще несколько дней, чтобы осмотреться. Уютный Дуншань, где он жил прошлым летом, ничуть не походил на тот город, который открылся перед его глазами. В Дуншане, как и в Шамяне, в основном жили богатые иностранцы, а также китайцы, женатые на европейках и американках. Тут же находились дома гоминьдановской знати, в том числе Чан Кайши, а также Бородина и других советников. Хотя район этот и не являлся иностранной концессией, но был дорогой и благоустроенный. Совсем иное зрелище являл собой центр Кантона. На узеньких, утопающих в грязи улицах, совсем рядом с широкой и залитой электричеством Вэньминлу (улица Цивилизации), было полно нищих, кули и мелких торговцев. Большинство из них не имели пристанища. Поздно ночью, когда городской шум затихал, они стелили на тротуарах циновки, располагаясь ко сну. Кто-то приспосабливал для ночлега тесовые ящики, кто-то спал на ступенях домов. Таких нищих было немало и в других городах на юге Китая, в том числе и в Чанше. Вряд ли кто-нибудь из них, даже если и знал о гоминьдановском съезде, всерьез ожидал от него каких-то перемен в своей жизни. Революционная атмосфера, которой дышала общественность, в городских трущобах не чувствовалась.
16
Куньлунь — горная гряда на юго-западе Китая.