Точно так же, как ни поэтичны соответственные главы «Одиссеи» и «Энеиды», повествующие о путешествиях их героев в загробные царства, как ни мало способны вредить нашим современным научным представлениям о жизненных процессах и их неизбежных кратких циклах, тем не менее, даже наиболее интеллектуально развитые люди с трудом мирятся с мыслью о неизбежности смерти и еще труднее с сознанием о том, что со смертью тела полностью, без остатка, умирает и «душа». Конечно, каждый биолог понимает принцип полной неразъединимости жизни во всех ее видах, теснейшую связь и невозможность раздельного существования материи и функции, в частности (и главное) мысли.

«Cogito, ergo sum». Но и обратно: «Если я не мыслю, я (уже) не существую». Вот почему не следует строить иллюзий о возможности значительно продолжить человеческую жизнь за пределы положенных нам 6–7 десятилетий. Если бы удалось дополнительным питанием и новой, добавочной васкуляризацией удвоить срок жизнеспособности миокарда, то сохраненное кровообращение смогло бы поддерживать кое-как лишь вегетативные функции организма. Но неизбежный прогрессивный склероз мозговых сосудов повлек бы тем большую степень падения интеллекта, чем дольше продолжалась бы такая дополнительная жизнь. И вряд ли кого может соблазнять перспектива отравлять своим существованием рамолика не только жизнь других людей, но даже память о себе. «Праздник жизни» надо уметь оставить вовремя, до того момента, когда своим пребыванием и даже внешним видом можно портить настроение всем остальным людям. Поэтому не о бессмертии и даже не о продолжительной глубокой старости следует помышлять ученым, а стремления их должны быть направлены на то, чтобы спасать людей от ранних, преждевременных смертей. В этом и состоит главная задача медицины. В числе ее ресурсов переливания крови стали одним из самых мощных факторов, одним из наиболее чудодейственных средств в борьбе с преждевременными, случайными, обидными смертями людей, находящихся во цвете лет и в зените своих стремлений, знаний, опыта и интеллектуальных творческих способностей.

Вернусь еще раз к мистической стороне вопроса, поскольку она почти автоматически возникает на короткий срок при каждом случае смерти. Это могучая соперница жизни издавна привлекалась то ли по закону контрастов, то ли как выражение единства противоположностей. «Mors vitae prodest»(Смертью смерть поправ), «Propter vitam vivendi perdere causam» (Ради существования потерять смысл жизни).

— совершенно ясно высказывали древнеримские пословицы и изречения. И смерть мыслилась и привлекалась как созидательный фактор, как творческая сила и средство плодородия или как цена и выкуп за преуспевание и счастье целого племени. Мы уже видели это, упоминая о ритуальных жертвоприношениях индусов 37 веков назад. Но ведь подобные же кровавые человеческие жертвоприношения творили не только Ахиллес при торжественных похоронах Патрокла и не многочисленные древнерусские племена, у которых было нормальным обычаем убивать жен, чтобы хоронить их вместе с умершим князем или иным владыкой. В наши дни, в начале XX века Джек Лондон наблюдал кровавые человеческие жертвоприношения среди индейцев по берегам Юкона на Аляске. Страшно читать описания, как молчаливую жертву фанатизма и мистического изуверства торжественно везут в лодке на заклание. А разве не страшно вспоминать о бесчисленных примерах религиозного изуверства у русских людей, которых патологическая гипертрофия совести толкала либо на добровольное скопчество, либо на самопогребение заживо в киевских «пещерах», либо даже на ужасы массового самосожжения. Даже абсолютный, непреодолимый инстинкт жизни и самосохранения удавалось побороть этим фанатикам; глядя, как завороженные, на волшебную приманку, они звали и использовали смерть ради призрачной идеи загробного бессмертия.

Если отойти от всех подобных крайностей, как добровольное самоуничтожение ради достижения счастья в загробной жизни или от кровавых человеческих жертвоприношений, как цены и откупа за земное плодородие, то останется обширная группа примеров, когда люди, потерявшие дорогих близких, вполне умеют владеть своим внешним поведением, а что касается до внутренних переживаний, то, не поддаваясь меланхолии и мрачному пессимизму, некоторые люди пытаются побороть свои мучительные эмоции путем холодных объективных рассуждений и самовнушений сугубо отвлеченного философского порядка. Напомню один пример.

У Леонида Андреева есть трилогия: «К звездам», «Савва» и «Жизнь человека». Герой первой из этих пьес – известный астроном профессор Сергей Николаевич, узнав о смерти сына, говорит: «У меня нет детей. Для меня одинаковы все люди… Я думаю обо всех и вижу мириады погибших… и тех, кто погибнет. Я вижу Космос – везде торжествующую безбрежную жизнь, и я не могу плакать об одном… Жизнь – везде… Смерти нет!» – «А Николай, сын твой?», — спрашивают его. «Он в тебе, он во мне, он во всех, кто свято хранит благоухание души его. Разве умер Джордано Бруно?»

Мережковский, отвечая Леониду Андрееву, пишет («В обезьяньих лапах»): «Базаров говорит спокойно: „Умру – лопух вырастет", а профессор Сергей Николаевич прибавляет восторженно: „И в этом лопухе буду я". «Но полно, так ли, — продолжает Мережковский, — ведь я, да не я: ведь самого драгоценного, единственного, неповторимого, что делает Петром, Иваном, Сократом, Гете, в лопухе уже не будет. Не только человека, но и травяную вошь можно ли насытить таким лопушиным бессмертием? И не сообразнее ли с человеческим достоинством вовсе но быть, чем быть в лопухе? Снявши голову, по волосам не плачут; уничтожив личность, не притязают ни на какое реальное бессмертие».

А по поводу реальности смерти Джордано Бруно Мережковский считает, что «Дж. Бруно знал… что „лучше быть живым псом, чем мертвым львом". Перед несомненной „гниющей массой" что значит сомнительное нетление в слове, в памяти человеческой? Попробуйте-ка фотографическим снимком детей утешить Рахиль, плачущую о детях своих, потому что их нет! Утешать бессмертием все равно, что кормить голодного нарисованным хлебом: пустая риторика или злая шутка».

Вот два диаметрально противоположных суждения, притом оба выраженные с предельной ясностью. Профессор-астроном явно прячет свое горе в самых отвлеченных силлогизмах, пытаясь начисто отбросить и заглушить в себе естественные отцовские чувства, свойственные не только всем людям, но даже большинству зверей и птиц. И хотя, таким образом, родительский инстинкт является довольно примитивным животным инстинктом (как и все врожденные инстинкты), там не менее он существует у всех нормальных существ и часто проявляется очень ярко и остро, представляя иногда восхитительное зрелище трогательного материнского героизма и даже самопожертвования. Ни стыдиться, ни прятаться от этих самых натуральных чувств и эмоций, а тем более отрицать их нечего: это было бы просто нелепо.

И если в чем не прав профессор Сергей Николаевич, так именно в этом стремлении парализовать свой отцовский инстинкт с помощью абстрактной философии и словесных уверток. Понять эту тактику можно лишь как попытку самообмана, притом направленную не на то, чтобы действительно облегчить таким путем свое горе, а лишь как способ обмануть свои чувства и переживания работой рассудка.

Удастся ли действительно обмануть таким путем своих близких, всецело зависит от того, насколько догадливы и глубокомысленны эти окружающие. Те, которые поумнее, конечно, разгадают, что со стороны профессора его философские рассуждения не больше, как наивный спектакль. Зато та же догадка заставит делать вид, что они целиком понимают и разделяют такую утешительную философию. Обратимся теперь к позиции Мережковского. В его возражениях не только нет скрытых, а тем более противоположных мыслей, но все высказывания предельно ясны, резки, даже грубы. Все точки над i поставлены. Не только умер без остатка, но сдох и превратился в гниющую массу, а словесные утешения о бессмертии в памяти людей ничего не стоят, ибо они говорят не о реальном, а о выдуманном «лопушином» бессмертии.