Писал ли я вам, что и Станюкович уже в крепости?..*
Е. С. Гаршиной
30 июля 1884 г. Петербург
На прошлой неделе, в воскресенье, я ездил на Сиверскую станцию с специальной целью посетить Михаила Евграфовича. Он принял меня очень хорошо и ласково и, казалось, был очень рад, что я приехал. (Мы были у него вместе с Плещеевым, который живет тоже на Сиверской и за которым я зашел). Он довольно бодр, но не пишет, кажется, нечего; по крайней мере говорит, что с закрытием «О. 3.» пропало желание работать*.
Вот уже несколько дней, как я хожу к Репину и позирую ему. Портрет выходит, кажется, очень хороший, из лучших репинских портретов…*
В. М. Латкину
10 августа 1884 г. Петербург
Очень я сошелся с Репиным. Как человек он мне нравится не меньше, чем как художник. Такое милое, простое, доброе и умное создание божие этот Илья Ефимович, и к этому еще, насколько я мог оценить, сильный характер, при видимой мягкости и даже нежности. Не говорю о том, как привлекателен уже самый талант его. Я, кажется, писал тебе, что он начал мой портрет. Скоро он будет кончен…
Ты спрашиваешь, что я пишу. Приступаю только к написанию той самой старинной штуки о художнике, его аманте и злодее-убийце, которую ты, помнится, одобрял. Выйдет что-то листа в четыре, а может быть и больше — по моим привычкам вещь огромная, над которой прийдется сидеть месяца 2–3. Нет, я не настоящий писатель! Все пишется так медленно, туго, да еще хорошо, если пишется, а то ведь со времени сказки о жабе я не написал двух страниц.
В. М. Латкину
20 февраля 1885 г. Петербург
Драму я, конечно, бросил. Я думаю, что если бы я работал один, то из нее вышло бы что-нибудь путное, но с Демчинским*, который все это затеял, вдвоем, конечно, работать нельзя… Кажется, что я сдам все Д. и откажусь от всяких прав на сие двухгениальное творение
В «Русской Мысли» напечатана первая половина рассказа «Надежда Николаевна»… Напиши мне откровенно, что это такое. Сам я рассказом недоволен. Знаю, что будут ругать меня жестоко, и не за те недостатки, которые вижу я, а за вещи посторонние: за отсутствие политики, за занятие любвями и ревностями в наше время, когда… и пр.
Ездил в Москву; повидаться с Львом Николаевичем Толстым не удалось. Толстой уехал в деревню…
Я чувствую настоятельную потребность говорить с ним. Мне кажется, что у меня есть сказать ему кое-что. Его последняя вещь ужасна. Страшно и жалко становится человека, который до всего доходит «собственным умом»*…
Как мне жалко, что тебя здесь нет! Приехал П. и говорит, что ты везде споришь об искусстве, всегда ставишь русское так высоко, как истинный «сын отечества». В каком бы восторге был ты теперь, увидев «Ивана Грозного» Репина. Да, такой картины у нас еще не было, ни у Репина, ни у кого другого — и я желал бы осмотреть все европейские галереи для того только, чтобы сказать то же и про Европу… Представь себе Грозного, с которого соскочил царь, соскочил Грозный, тиран, владыка, — ничего этого нет; перед тобой только выбитый из седла зверь, который под влиянием страшного удара в минуту стал человеком. Я рад, что живу, когда живет Илья Ефимович Репин. У меня нет похвалы для этой картины, которая была бы ее достойна…
В. М. Латкину
13–25 марта 1885 г. Петербург
Я мечтаю часто (и даже не мечтаю, а думаю) через год-два уйти отсюда в провинцию. Если можно будет где-нибудь пристроиться земским секретарем, то это было бы весьма и весьма превосходно. Не скажу, чтобы я тяготился своим секретарством: нет, работа не тяжелая, часто очень интересная. То техника, то юридические вопросы; во всем этом многому поучаешься, конечно, не как техник и юрист, а как человек и маратель бумаги. Но хочется уйти в деревню; измочаливает понемногу петербургская жизнь. Да и просто пора переменить декорации. Кроме того, что будет здесь делать Надя? Тут в Питере около 150 женщин-врачей, ибо они по большей части стремятся остаться здесь, что представляет, по-моему, даже некоторое извращение идеи женских курсов. Рано или поздно, мы уедем в глушь, не порвав связи с Питером, без которого все-таки жить невозможно.
В. М. Латкину
1 мая 1885 г. Петербург
Ты прочел, должно быть, мою «Надежду Николаевну», которую я послал тебе тотчас же по получении оттисков из Москвы. Напиши мне о ней что-нибудь, не стесняйся. Я чувствую, что заслужил за нее многие и многие упреки. Конечно, не с той стороны, с которой выругала критика. А это было целое гонение. Я рад только, что успел притерпеться и разные слова, вроде «чепухи» и т. п., из-рыгаемые Скабичевским и Ко, меня очень мало задевают.
Ты сам свой высший суд…*
Но дело в том, что на этом-то суде я не могу сказать «доволен». Я чувствую, что мне надо переучиваться сначала. Для меня прошло время страшных отрывочных воплей, каких-то «стихов в прозе», какими я до сих пор занимался: материалу у меня довольно и нужно изображать не свое я, а большой внешний мир. Но старая манера навязла в перо, и оттого-то первая вещь с некоторым действием и попыткою ввести в дело нескольких лиц решительно не удалась. Что вещь вышла не «реальная», о том я не забочусь. Бог с ним, с этим реализмом, натурализмом, протоколизмом и прочим. Это теперь в расцвете или вернее в зрелости и плод внутри уже начинает гнить. Я ни в каком случае не хочу дожевывать жвачку последних пятидесяти-сорока лет, и пусть лучше разобью себе лоб в попытках создать себе что-нибудь новое, чем идти в хвосте школы, которая из. всех школ, по моему мнению, имела меньше всего вероятия утвердиться на долгие годы. Ибо она-то и представляет чистое «искусство для искусства» не в философском смысле этого слова, а в скверном. Для нее нет ни правды (в смысле справедливости), ни добра, ни красоты, для нее есть только интересное и неинтересное, «заковыристое и незаковыристое».
Придется и это лето сидеть в Петербурге. Тоска, хочу со злости летом засесть за работу и сидеть не разгибаясь, пока не кончу…
В. М. Латкину
29 сентября 1885 г. Петербург
Мои дела очень плохи. Я сделал большую глупость: вместо того, чтобы летом взять отпуск и уехать куда-нибудь в деревню, я все перемогался, и вот дотянул до того, что стал никуда негодным. Спасибо Ф. Е. Фельдману за то, что он отнесся участливо к моему плачевному состоянию и освободил меня от работы на неопределенное время, несмотря на то, что теперь съезд, и очень важный, с премногими хлопотами и возней*. Я сижу дома, ничего не делаю и иногда подвергаюсь припадкам тоски, от которой навзрыд реву по часу. Вот уже три недели, как я не на службе, еще недели четыре или пять можно пользоваться добротою Ф., потом придется бросить место, если я не приду в сколько-нибудь сносное состояние и не буду способен работать. Не для фразы скажу тебе, что часто горько сожалел я, что пуля восемь лет тому назад не взяла немного левее. Что это за жизнь: вечный страх, вечный стыд перед близкими людьми, жизнь которым отравляешь. За что Наде такое горе и за что мне такая любовь и самоотвержение? Она теперь живет мною одним, а во мне еще хватает гадости иногда капризничать и ссориться с нею.
Я никогда так не хотел умереть, как теперь. О самоубийстве я, конечно, не думаю: это была бы последняя подлость…