«НИ-КОГ-ДА» — запрыгало, завыло, захохотало оживленное, убийственное слово хрипом-скрежетом постратоисова голоса.

И завыл, заревел Федюшка в отчаяньи... И волосы на себе рвать бы с досады, да нет волос; головой бы об стену, да ни стены, ни головы, с ума бы сойти, чтоб не помнить ничего, не понимать ничего. Да вот не сходится с ума и не сойдется — НИКОГДА!.. Только вот сейчас пришло осознание непоправимости происходящего. Никогда отсюда не вырваться. Уже без малого месяц прошел... Месяц?!

Затрепетала Федюшкина душа, еще больше от того, сращиваясь с трясиной, и заорала на всю мощь, на которую способна была. За что?! Постратоис! Освободи! Обманщик... Боль все усиливалась, она все время казалась нестерпимой, но с каждой секундой (или месяцем?) способность к терпению увеличивалась, и боль-тоска тут же нарастала, и страху подваливало, и никакого предела всему этому не было. И за каждый душевный выкрик, за каждый вопрос в ответ будто той самой кувалдой, особенно, когда «за что?» выкрикивалось. «Есть за что», — било в ответ кувалдой, так что, ой... Чуть не выкрикнулось «Господи, помилуй». Но только чуть не выкрикнулось... Вот уже и год миновал его пребывания здесь. И заплакал тут Федюшка так беспредельно горько, что казалось, рыдания его сами по себе могут поднять его из трясины. Но, — несокрушим не знающий жалости ад, смешны ему любые рыдания.

Миллионы соседствующих с Федюшкой, рыдали-взывали еще и похлестче, но все тщетно.

На третьем году он уже только яростно рычал и скрежетал, а что такое третий год в сравнении с предстоящей вечностью?!. Наступило время, когда уже и года перестал считать Федюшка. И вот однажды подняло вдруг его из трясины. И хотя тьма-тьмущая, что окутывала трясину, цеплялась за него, но неведомая сила пересилила все и, наконец, последние куски тьмы и трясины отпали, несущий его вихрь вынесся из стены огня и дыма и бросил живого, телесного Федюшку к ногам стоящего на прежнем месте Постратоиса. Появлением Федюшки у своих ног Постратоис был весьма озадачен.

— М-да, — причмокивая своими губами, процедил он, — однако не ждал. Похоже вихри враждебные веют над нами, м-да... Ну-ну, перестань вопить, — услышал Федюшка почти что даже ласковый голос Постратоиса.

Когда Федюшка понял, что он цел, невредим, тело при нем и ни трясины, ни тьмы нет, он захохотал вдруг не по-детски страшно и истерично и затем заплакал, ощупывая себя и озираясь по сторонам. Да вырвался ли он, не в адской ли трясине душа его?!

— И за что же ты меня, дружок, обманщиком назвал, а? — мягко спросил Постратоис.

— Ты! — с ненавистью выкрикнул Федюшка, — еще и спрашиваешь! Сколько лет я там пробыл!..

— Каких лет, дрожайший юноша, — Постратоис ухмыльнулся, — вообще-то против лет я был бы не против. Да это я так, — Постратоис задумчиво говорил сам с собой, — однако эти вихри враждебные... надо будет выяснять, откуда и с чего, вылезти оттуда ты не должен был... А? Ух... — Он потер свою голову и боднул ею, будто что-то отгоняя. — Каких лет?! — заорал он вдруг, — и по-твоему я столько лет тебя тут ждал? Ты был там ровно минуту. Чего глазами хлопаешь, ровно одну минуту и ни мгновением больше.

— Как минуту?! — совсем растерялся Федюшка. — Как же это?

— Да ты глянь на себя, разве выглядишь ты постаревшим на годы? Да, потрепало, конечно, тебя, под глазами вон дергается, губки в уголках поопустились, челюсть подрагивает, щечки белее, чем им положено быть, руки трясутся, ноги не несут, только и всего, ох-ха-ха-ха. Спокойно! Понимаешь теперь, почему они рвутся оттуда машину мне делать-придумывать, чтоб мысли читала у тех... живых, там, по ту сторону Провала. Вот, пожалуйста, один из них.

Перед Федюшкой разверзлась земля, и оттуда выбросило пожилого, худого и небритого человека. Он сразу упал к ногам Постратоиса и стал лобызать его лаковые ботинки копытообразной формы. Затем, не вставая с коленок, он поднял голову и зашептал:

— Повелитель! Только не ту-да!.. Я приложу все усилия! Я выверну весь свой ум наизнанку. Я выверну его у всех своих, — твоих подчиненных... Костьми ляжем, но сделаем машину!..

— Костьми ты уже лег, академик, ведь ты же мертвый, академик, ха-ха-ха... Наизнанку, говоришь? Ну а если это невозможно? Если законы природы против? Ведь невозможно же вытащить себя из ямы, невозможно же, чтобы в жару снег шел. А?

— Нет, повелитель, нет... то есть да! Мы сделаем все равно! Законам природы вопреки... законы изменим... Ой, не смотри так, повелитель!.. Дай продолжить работу. Только не туда!!!

— Сколь же ты там побыл, что так волнуешься?

— Двадцать лет.

— Тю-ю и всего-то? А Тиберий — 2000 лет сидит. А? Воет, орет, скрежещет, а не просится к вам. А?

Пожилой, худой и небритый ничего не отвечал на это, только задрожал еще больше. Ухмыльнулся Постратоис на него глядя.

— Ну а сделаешь ты машину, так ведь я с ее помощью и деток твоих, и внуков — туда... — Он кивнул в сторону стены гееннского огня, — внучек-то у тебя живой еще, такой же ведь, как вот этот, отрок, — Постратоис притиснул к себе Федюшку, — не жалко? А?

Пожилой, худой и небритый всхлипнул и прошептал с надрывом:

— Пусть! Никого не жалко. Пусть хоть весь мир в трясине гибнет... Только не я!!!

— Бр-аво, ха-ха-ха, пшел, работай. — И академик, счастливо смеясь, провалился в разверзшуюся дыру.

Но в тот момент, когда он проваливался, из образовавшейся дыры вдруг вырвался голос:

— Раб Божий Феодор, моли Бога о мне.

Явно к Федюшке обращался голос.

— Что такое?! — взревел Постратоис. И перед ним возник старик со страшно изможденным морщинистым лицом.

— Это ты голосил? Ты в моих покоях Бога призывал?

— Я, — дерзко ответил старик, — и верю я, что вымолят меня, что и здесь не оставит меня Бог.

— Ах, ве-еришь, ха-ха-ха, ну-ну... Только в следующий раз проси о молитве не колдуна. Ох-ха-ха-ха!.. Пшел. — И Постратоис дал старику такого пинка, что тот оказался над пропастью, над бушующим грехопадом. Но вниз он не полетел, его подхватил адский вихрь и понес к трясине.

— Что ты смотришь туда, юноша, уж не шевельнулась ли опять в тебе жалость?

Очень грозно прозвучал вопрос. Постратоис стоял, скрестив руки на груди, и вопрошающе-надменно смотрел на Федюшку.

«А вдруг и мне сейчас пинка» — от одной мысли такой едва не завопил он, но тут меж ним и Постратоисом появился неожиданно не то козлик с поросячьей мордой, не то поросеночек с рогами и козлиным хвостиком. Сбоку у него топырились недоразвитые крылышки, он был очень похож на охранителя снов, которого не так давно ругал Постратоис.

— Повелитель! Ваша кромешность, — запищал появившийся, — я прошу вашего внимания.

— С чем ты теперь явился? — грозно спросил Постратоис. — У нас сегодня праздник, наши ряды пополнились, а ты невежливо стоишь спиной к тому, чье преображение мы сегодня торжествуем.

— Я поздравляю его, — свинокозлик полуобернулся к Федюшке и изобразил на мордочке смешную гримасу, — но никакого пополнения нет, мы при своих.

— Говори яснее, — зарычал Постратоис и весь напрягся в ожидании.

— Один улетел только что.

— Как улетел?! На чем улетел?!

Свинокозлик удивленно посмотрел на Постратоиса и пролепетал:

— Как на чем? На молитве, на чем же еще можно отсюда улететь? Отмолили его. Странно от вас вопрос такой слышать.

— Цыц! — заревел Постратоис, — ты еще!.. Чья молитва могла сюда прорваться?! Нет нынче таких молитвенников!

— Увы, нашелся. Это брат вот этого новенького, Федька болезный. На его молитве и улетел дед. Он ведь и этого дед, — свинокозлик махнул крылышками в сторону Федюшки.

— Дог-на-ать! — завыл Постратоис. Он был вне себя, таким еще не видел его Федюшка, человеческий облик его не мог вынести такого напора злобы, на нем треснул, разлетелся фрак, и ничего человекоподобного уже не было в нем, та самая крылатая образина, что улетела от небесного огня Михаила-Архангела, кружилась на месте и вопила:

— Дог-на-ать! Вихри адовы, несите меня!