– Не сложилось у них, а жаль, – продолжала бабушка. – Да и не представляю я, у кого с ней сложиться может? Я ж вижу его, заходит он ко мне, о тебе спрашивает. А что я ему скажу? За столько лет, вон, первый раз тебя за руку держу. А он же у тебя тоже Севастьян, ты ж Севастьяновна. Ты вся получаешься в Севастьянах. Маме твоей еще и от этого тошно. Не ей, конечно, а этим, – бабушка кивнула головой в сторону левого плеча и перекрестилась. – А у меня дома икона семейная, дивного письма: мученики Севастьян и Зоя рядом выписаны. Как придем, увидишь. Кровью новомученика освящена, который ее написал. А у этой иконы и исцеления были. Ее наш Севастьянушка-богомаз давно написал. Одна раба Божия, ее, как и нас с тобой, Зоей звали, ему эту икону перед смертью своей вернула (это он ей на заказ когда-то писал) и рассказала, как она перед ней трехдневной беспрерывной молитвой больную дочь вымолила. Ну вот, а тут приболела я, ох худо было. Ну, звоню маме твоей, чтобы помогла чуть, лекарство б из аптеки принесла, а она говорит: "Приду, только ты на это время икону выставь куда-нибудь". "Нет уж, – говорю, – уж лучше помру с иконой, чем без нее помощь получить, хоть даже и от тебя". И знаешь, в чем ее чудотворность?

Зоя впервые слышала это слово, но сразу поняла, что оно значит. Это значит – чудо творить, ну, положим, как в сказке вдруг медведь заговорит. И она спросила:

– А может она такое чудо устроить, чтоб медведь заговорил?

Бабушка улыбнулась:

– Заинька, если Господь захочет, то и камни эти заговорят.

Зоя обернулась, вокруг себя оглядывая серые дома.

– Да, да, и дома эти закричат, – что-то такое было в голосе бабушки, что заставило Зою поежиться. – А закричат они: «Эй, люди недобрые, опомнитесь, не переполняйте меру зла, в котором мир лежит, дальше некуда. Скоро мы, камни, лопнем от вашей злобы, которой вы переполнены, лопнем и на вас обрушимся!" – все это бабушка проговорила, глядя перед собой, со странным отстраненным взглядом, и так сжала Зоину руку, что та едва не вскрикнула.

– Ой, прости, Заинька, – бабушка опомнилась от чего-то. – А чудо-то было такое, что когда дочь моя бросила трубку и отказала мне, болящей матери, в помощи, я, вместо всегдашней злобы на нее (а я, ох, злая, половина материной злобы – моя), я вдруг такую жалость к ней почувствовала, такую, будто пеленой какой меня накрыло. И – любовь. Я ж вообще любить не умела и не умею, а тут от иконы этой, от Севастьяна, стрелами пронзенного...

– Как стрелами?!

– А из него мишень живую сделали и стрелами стреляли. И от Зои, за волосы повешенной...

– Как?!

– Ага, вот так ее мучили... Ну, вот, от них ко мне такое исходит!.. А от меня – к дочери моей, маме твоей. Когда мне ее в роддоме принесли, комочек маленький, не испытывала я к ней того, как тогда. А все от того, что мученики наши, Севастьян и Зоя, они ж, вот сила-то, они же любили своих мучителей-то, во как!

– Это как же? – Зоя даже остановилась.

– А как же! Идем, идем, не останавливайся. Батюшка уж заждался, небось. Если бы они, мученики наши, злобой исходили, нешто крестились бы, на них глядя, тысячи людей. А пронзенный стрелами Севастьян молился ко Господу об мучителях, мол, не вмени им, Господи, греха сего. Потому как Сам Господь наш, Иисус Христос, взывал так же на кресте к Отцу Небесному про своих мучителей...

Зоя слушала бабушку с небывалым для себя напряжением, а от того, что она говорила, напряжение росло. Зоиного разума не хватало, чтобы вместить то, что она слышала, но слышанное уходило куда-то туда, где находилась душа, и туда могло вместиться очень много, еще даже больше, чем сейчас туда направлялось. Только надо было еще приоткрыть горловину этого вместилища, на что и требовалось напряжение. Никогда ничего подобного не испытывала Зоя ни от каких слов, ранее ею слышимых, а уж от мамы она слышала ой как много всего-всякого назидательно-повествовательного. И теперь Зоя, хоть и мало запомнила и поняла из того, что бабушка вывалила на ее головенку и почти не открытые ее глазенки, но приняла все. И даже впервые услышанное слово "литургия" уложилось в ней вполне. Правда, не верилось в то, что по словам бабушки, это самое главное из того, что происходит на земле. Ну, собираются под крышей с крестами люди, собираются, чтобы творить то, что бабушка называет молитвой, про которую вот только что из ее уст узнано, а оказывается, что результат этой молитвы – схождение с небес Духа Святого на молящихся. И только это и нужно людям. Когда схождение перестанет быть, перестанет быть и земля, а когда совершится последняя литургия на земле, тут и явится своим вторым пришествием Спаситель. И горе тем, кто в разуме и некрещен!..

Зоя опять остановилась:

– Бабушка, а когда она будет, последняя литургия на земле?

– Этого, Зайк, нам знать не дано.

– А вдруг сейчас?! – Зоя и сама не ожидала, что столько страха прозвучит в ее вопросе.

– Сейчас? – бабушка посмотрела на часы. – А что ж, в городе Владивостоке сейчас утро, литургия там уже началась, колокола народ созывают. А народ не идет. Сходит Дух Святой, величайший дар! Задаром! А принять его некому! Представляешь, какая обида Тому, кто дарует нам такую святыню? Терпит Он, плачет про нас, предел Своему терпению Сам положил, и где он, этот предел, нам неведомо.

Широко раскрытые глаза Зои выражали теперь уже даже больше, чем страх, – она прошептала сдавленным шепотом:

– Так можно опоздать?!

– Можно, – грозно ответила бабушка. – И грядет Он с облаками и узрит Его всякое око и те, которые пронзили Его, и возрыдают перед Ним все племена земные!.. Вот как сказано. И горе опоздавшим. Да не тяни ты так, бегать я не могу, – и тут бабушка улыбнулась. – Не бойся, мы не опоздаем. Я же молюсь Ему о тебе, и ты ведь уже выбрала.

– А Он тебя послушает?

– Конечно. Вот, как ты думаешь, я тебя люблю?

– Думаю, да.

– А Он, Иисус Христос, в Которого ты идешь креститься, Он любит тебя больше. Так, как любит Он нас, мы, люди, любить не умеем. Он же Отец наш Небесный. И коли мы с Ним, коли не распинаем Его грехами своими, ничего нам не страшно: ни ругань, ни хлысты, ни стрелы, ни пули. Пока здесь живем, все что нужно, у нас будет, а чего не будет, того и не надо, а что нам нужно, Он знает лучше нас...

Бабушка все говорила и говорила, а уже успокоенная Зоя слушала так, как не слушала до этого никого. Особенно поразили ее слова: "Неимущему дарует крепость, а надеющиеся на Господа обновятся в силе. Поднимут крылья как орлы, побегут и не устанут, пойдут и не утомятся..."

– Как красиво, как здорово сказано, как... божественно, – нашла Зоя слово.

Ей уже стало казаться, что она видит то, что говорила бабушка: и чудного старца Серафима, кормящего из рук медведя, и юного Севастьяна, пронзенного стрелами, и вид этот совсем не страшен, и вообще, даже самое страшное совсем не страшно, не страшно, когда страшные люди в кожаном расстреливают старичка Севастьяна, деревенского иконописца, а Зоя, тогда совсем молодая, будущая Зайкина бабушка, из-под носа у кожаных выхватывает окровавленную икону и убегает. Догонять ее кожаные не стали. "Да ладно, – сказал один другому, – у нас вон три подводы старых икон. А эта только что писаная, какая ей цена..."

Уже дома у бабушки она долго смотрела на икону. Севастьян и Зоя были изображены рядом. Оказалось, что Севастьян был ни кто-нибудь, а начальник императорской стражи, а Зоя – женой одного из его воинов. Севастьяну вполне возможно было устроить переворот. Ну, хотя бы попытаться. Все равно грозила смерть, ну так хоть не задаром. Вырезать всех сторонников императора, прикончить его самого, и тем облагодетельствовать жителей еще одной революцией. Именно так учила жить всех и вся Зоина мама. И сама жила так.

А лица пронзенного стрелами Севастьяна и повешенной за волосы Зои светились счастьем. Именно так назвала про себя Зоя то, что они выражали. И ей подумалось сейчас, что старичок-иконописец Севастьян смотрел так же, когда его расстреливали. Слово "батюшка" Зоя тоже слышала впервые, оно обрамлялось чем-то таким в устах бабушки, чем-то, ...ну никак не определялось это "чем-то". Скажешь – уважением, но нет, чем-то большим, чем уважением. И вроде подобострастие, приниженность звучали, когда бабушка к нему обращалась, ан нет, чего-то совсем другое. Ох, уж эти "чего-то". Он казался Зое как бы отделенным от всех людей некоей стеной, хоть и прозрачной, но – стеной.